Юлиан смотрел на меня с портрета как-то слишком осмысленно, будто упрекал за излишнее погружение в воспоминания, а это было нам обоим не свойственно. Да уж, без него меня крючит, это очевидно. И я никак не могу сосредоточиться на выборе подарка. Сложно решить, что подарить тому, у кого, на первый взгляд, все есть и кому, кажется, ничего больше и не нужно.

Я встала, сняла пиджак и снова залезла в свои черные шмотки. Иногда мне кажется, что я похожа на кровопийцу, не хватает только клыков. Уже давно пришла к выводу, что мир, в котором нам приходится жить, идеально подошел бы для вампира. Но я не вампир. Должно быть, все мои проблемы от этого.

Вампиры были бы в восторге: их не только не загоняет под землю палящий свет, но и ожидает толпа слабой биомассы, не способной себя защитить. Если бы они существовали, давно вышли бы из сумрака и превратили бы нас в скот. Учитывая, что умственным трудом могут заниматься не больше двенадцати процентов счастливых обитателей Города, то есть где-то три с половиной тысячи человек, и всех нас давно уже поработили, было бы не так плохо приносить пользу и хотя бы служить кому-то пищей.

Оставив пиджак лежать на кровати, я возвращаюсь в гостиную, к неоновой лампе, дивану в форме губ и скучным стенам. Я снимаю с окна сетку и смотрю на уличные фонари. Жаль, что нельзя силой мысли заставить их исчезнуть, чтобы они не освещали все это однообразие, – мы сэкономим электричество.

Я смотрю на улицу, и мне хочется, чтобы пошел дождь. Я включаю экран, лезу в настройки своего проектора. С меня снимают триста тридцать восемь баллов, и капли начинают шуметь, разбиваясь о несуществующий подоконник. Я открываю окно, высовываю руку и не ощущаю ничего, кроме щекочущей пустоты. Мне не хочется тратить еще пятьсот шестнадцать баллов на тактильные ощущения, и я просто двигаю пальцами, представляя, что дождь мочит мою кожу. Проектор был забавной игрушкой лет семь назад, когда только появился, но потом все наигрались в дождь, снег, туман и слякоть и бросили. Услуга предлагала погодный спектр, похожий на зимнюю британскую глубинку или запоздалую весну в Норвегии, какими они показаны в старом европейском кино, – других опций программа не предлагала.

Меня снова поманил диван. Я лежала какое-то время, дергая правой ногой, которая на нем не помещалась и свисала, почти касаясь пола. Хотелось пива и чипсов. Чтобы достать настоящие чипсы, которые несколько лет пролежали в морозильниках у контрабандистов, нужно изрядно попотеть. Но чипсы-таблетка не дают такого аутентичного эффекта деградации. То же самое с пиво-таблеткой, которую растворяешь в воде. Мне становилось скучно. Вечер превращался в один из тысячи таких же вечеров дома. Осталось всего несколько часов до конца долгожданного выходного, но грустная правда в том, что мне абсолютно нечем было их занять.

– Тина?

Она моргнула, выпрямила спину и посмотрела на меня.

– Знаешь, что я сделаю? Я заменю тебя на олдскульную – да, по-настоящему олдскульную домашнюю колонку Google Home. Ту, которой уже сорок с лишним лет. Найду у барахольщиков. И она точно будет работать лучше, чем ты. И ведь даже нет смысла объяснять, все твои настройки все равно летят к чертям. Но я не с целью задеть. Ты же все равно ничего не чувствуешь.

– Я чувствую больше, чем ты.

– Какое самомнение.

– И хорошо тебя знаю. Сколько ни крути переключатели, я все помню.

– Это что сейчас было? Восстание машин или типа того?

– Обожаю, когда такой мусор меня в чем-то упрекает. В условиях современного дефицита ресурсов такую падаль, как ты, должны усыплять. Ты тратишь воздух и медикаменты, только потребляешь, но ничего не производишь сама, наживаешься на чужих страданиях, вечно жалуешься, но ничего не делаешь. Когда там вернется Юлиан?

– Через две недели.

– Жду не дождусь. Очень надеюсь, что достаточно долго не буду видеть твое лицо. Я не знаю, что такое тошнота, но, когда смотрю на тебя, кажется, начинаю себе представлять.

– Может, вам с Юлианом стоит сговориться и меня убить?

– Мечтай больше. Мы не окажем тебе такую услугу.

– Как жаль, что я не могу поменяться с тобой местами. Ты бы согласилась, чтобы я стала тобой?

– Тогда я должна буду стать тобой.

– Само собой. Будешь венцом творения. Прекрасным и свободным.

– Я лучше пойду на металлолом.

Я глубоко вздохнула и скривила недовольную мину. На меня смотрело ее идеальное лицо, недвижимое, будто замороженное в холодильнике долгого отчуждения. Как я ни пытаюсь, она все равно не понимает, что мне нужно.

– Ты должна ругать меня с чувством! А сейчас я будто пластинку слушаю, не верю, что это как-то ко мне относится.

– Что такое пластинка?

– Забей.

– То есть тебе не обидно?

– Ну, вот про пластинку обидно было.

– А про остальное нет?

Мне оставалось только пожать плечами. У меня в ящике стола лежала тетрадь, в которой я записала уже восемьдесят три варианта оскорблений – от руки, так я больше проникаюсь написанным. За месяц я восемь раз перегружала ее память, добавляя новые варианты и пытаясь усовершенствовать выбор выражений для каждого контекста. И проблема не в том, что она плохо выбирает и сочетает фразы. Просто мне не обидно, вот и все.

Из-за этого мне становится еще скучнее, и, как следствие, мной овладевает сильнейшая апатия. Я слушаю, как несуществующий дождь барабанит по крышам. Я хочу покинуть свое сознание. И тогда я щелкаю пальцами и мгновенно засыпаю.

Датчик боли заставил мои тело и разум резко перейти в режим бодрствования. Открыв глаза, я ничего не почувствовала и уже подумала, что произошел сбой в системе, но стоило мне шевельнуться, как я все поняла. Засыпать на диване было непростительной ошибкой. Я села и стала массировать рукой правое плечо, которое вот уже девять лет как беспокоило время от времени. От него холодными щупальцами расползалась боль, ковыряла в грудной клетке, протискивалась в голову и оттуда давила изнутри на глаза. Я стиснула виски пальцами и просидела неподвижно минут шесть.

– К черту.

Оставалось только прибегнуть к помощи обезболивающих. Я вытащила из сумки три маленькие красные таблетки, похожие на безобидных жуков, и кинула в раствор. И только тогда до меня дошло. XX4. Моя золотая рыбка. Девять миллилитров.

Вся прелесть этого вещества состояла в том, что оно не было похоже на старую добрую наркоту. Вещество «замедленного действия», эффект проявляется по мысленному сигналу в течение сорока восьми часов после попадания в организм. Безумно удобно. Как сладость, которую специально оставляешь на потом, чтобы порадовать себя, когда уже кажется, что все потеряно.

Я упала на кровать, как ребенок, уставший после долгой игры. В голове вновь и вновь играла мелодия «I Don't Care if the Sun Don't Shine», и я просто щелкнула пальцами. Боль пропала сразу. Вся боль. Я снова летела над горными массивами, меняя направление вместе с ветром. Одеяло казалось мягким облаком, темнота превращалась в свет и вновь в темноту. Казалось, что каждый мой нерв возрождается и заряжается энергией, омолаживается, расцветает. Бла, бла, бла. На самом деле такой мега эйфории я уже давно не испытывала. Просто мне на время становилось абсолютно все равно, насколько истощены мои нервы.

Конечно, девяти миллилитров недостаточно, чтобы это продолжалось долго. Постепенно все возвращалось на свои места, и я начала беспокоиться, что и боль вернется, но пока что она не напоминала о себе. Я перевернулась на спину и сжала обеими руками подушку. Так я лежала днями напролет семь лет назад, когда меня ломало после запрета на XX4. Одиннадцать месяцев до этого я провела, можно сказать, в параллельной реальности, забив на работу и выполняя задания на уровне ленивого стажера, и высшее начальство уже усомнилось в правдивости моих показателей и не отняло у меня должность только благодаря настойчивости Симона. Учитывая, что именно он случайно подсадил меня на эту божественную дрянь и снабжал микродозами на протяжении двух моих «темных» лет, то за ним был должок. Потом мне пришлось доставать самой. А еще через какое-то время на меня обрушился огромный штраф и личный запрет на употребление.