“Случилась чума”, – подумал Родольф.

– Я запретил клиру покидать собор и монастырь после смерти приора. Они встретили поветрие первыми и пострадали от него больше всех, помогая людям. Там остались… пара каноников, а в монастыре – несколько сестёр. Остальные погибли, – сказал Родольф железным голосом. – Я не могу допустить, чтобы город остался без служителей Господа.

– Это верно, – согласился священник. – И я вот что думаю, ваша милость. На время, пока мы будем здесь… – после недолгих колебаний сказал пресвитер заискивающе. – На это… нелёгкое время… я мог бы взять на себя задачи приора. Благо, я знаком с управленческим делом, и мог бы оказать проводить, например, в богослужения…

Виконт наградил гостя пронзительным взглядом. Высокое место редко пустует подолгу. Не стремление ли занять его было целью чужаков, заявившихся в город так кстати?

– …при исключительных условиях, что ваша милость позволит мне, и что клир будет не против моего временного назначения, – продолжал говорить отец Фома. – И, разумеется, если вы ещё не поручили это нелёгкое дело человеку с нужными талантами.

Такого человека в соборе не было. Мать-настоятельница женского монастыря не могла взять на себя патриархальные функции, да и, к тому же, была слишком стара, в то время как оставшаяся мужская половина клира, напротив – чересчур юна. Мор поголовно сгубил среднее звено духовенства, а смерть приора Мартина буквально обезглавила собор.

– Вы торопите события, святой отец, – ответил Родольф нейтрально.

– О да, вы, несомненно, правы… – согласился священник. – Я только хотел сообщить вам о своей готовности исполнить долг…

– Вы сказали, отче, дорога была трудна, – напомнил Андре. – В Кампани неспокойно?

– Ох, это были нелёгкие пять дней, – слезливо пожаловался пресвитер. – Но виной тому наша собственная глупость, и только. Видите ли, в Реймсе мы не потрудились обзавестись картой, решив, что добраться в Финвилль можно и по устным ориентирам. К концу первого дня пути мы свернули к югу от разбитой хижины, следуя по утоптанной колее, чего делать никак не следовало – этот путь завёл нас в места совершенно незнакомые. От той хижины, как стало понятно потом, следовало двигаться на восток, по занесённой снегом дороге. Хвала небесам, Господь не оставил нас и вывел из этой кромешной метели!

– Вы сделали немалый крюк, – догадался Андре. – У вас были все шансы оказаться не в Финвилле, а в каком-нибудь Шалоне.

– Скорее, у нас имелись все шансы остаться погребёнными в снегах. Провианта оставалось, в лучшем случае, на день пути. Но брат Роберто, храни его Бог, настоял на более активных поисках города. – Отец Фома перекрестился. – Что и говорить, из Реймса дорога выглядела проще. Снег едва не погубил и нас, и нашу миссию. – Священник помрачнел, лоб его покрылся складками морщин. – В путешествии… мы потеряли одного нашего брата, да упокоится с миром душа его, – пресвитер вновь перекрестился.

Он говорил ещё что-то про пустые дороги, где им не встретилось ни единой живой души, про спор с испанским братом, про молитвы к Господу, которые были услышаны, но Родольф находился далеко. Глядя в чашу, синьор осязал почти явственно, как разорённая душа его мечется в темнице плоти. Приор Мартин покинул этот мир столь несвоевременно, оставив Родольфу загадки, над которыми он будет невольно ломать голову бесконечными ночами. Закончив речь, священник глотнул вина и обратился к виконту:

– Поведайте мне о сомнениях, ваша милость.

Молитвы не всеисцеляющи, – Родольф давно усвоил сей прискорбный факт. И сидящий перед ним священник, толстый, как невероятных размеров бадья, навряд ли способен изменить положение дел. Пошатнуть безверие синьора не удавалось ни набожному приору, ни Фелисии, чья душа навсегда останется для Родольфа воплощением света и чистоты.

– Неподходящее время для исповедей, святой отец. – Ответ получился кислым, как уксус.

– Я не говорю об исповеди, милорд. Мне известна разница между метаниями разума и метаниями душевными, – отец Фома закашлялся, похлопал себя в грудь рукой – от медовой сладости вина у него запершило в горле. – Простите, ваша милость, – сказал он, справившись с кашлем. – О чём я? Ах да. Уж не знаю, что тревожит вас – само наше прибытие, которое, должно быть, кажется вам невероятным, или то, с каким рвением мы приступили к работе… – Пресвитер вздохнул, как будто сказанные им слова принесли ему разочарование. – Но работа идёт! Не это ли главное? Ведь если истинная вера – во Христе, то наши исключительно благие побуждения – в деяниях наших. – Священник смотрел на Родольфа взглядом ребенка, огорчённого тем, что словам его не верят. – Или… возможно, вас смущает мой вид? – спросил пресвитер виновато. – Если я вдруг кажусь вам пустым или… глупым… вы заблуждаетесь, ваша милость, уверяю вас. В доказательство могу сказать, к примеру, что знаю наизусть суммы Аквината и как никто другой понимаю его учения. В честь него и ношу своё имя. И, если ваша милость изъявит желание, мы можем побеседовать на интересные вам темы. Но сомнения в ваших глазах – вот что не даёт мне покоя. И, зная, во что сомнения эти могут перерасти, как не хочется мне оставлять вас с ними. Я не могу уйти, не развеяв их. – Священник перебирал чётки в ожидании пускай не сиюминутного, но скорого ответа.

“Это не сомнения, святой отец, – хотел сказать Родольф, – а неумелая игра, загнавшая меня в позорный тупик”. Подозрительность – не та черта, которая была дарована виконту от рождения, потому, пытаясь её изобразить, он понимал со временем, насколько же нелепо выглядит в глазах гостя. “Кто, если не Господь, привёл их в мой город? – спрашивал он себя. – Подделывать письмо? Во имя всего святого, ради чего? Зачем, вступая в схватку с мором, выдавать себя за кого-то другого?” В стремлениях спасти город Родольф взывал и к смертным, и к высшим силам, и вот, когда помощь пришла, он принялся выискивать в явившемся чуде зёрна обмана. Множество раз твердили ему, что он сверх меры прям и честен. Говорил об этом сын, говорила милая супруга. Шептались слуги за его спиной. Говорил ему об этом кардинал, отправляя Родольфа из Рима в необозначенный на картах город. Из крайности простодушия Родольф Кампо бросился в крайность, ей противоположную.

– Простите мою недоверчивость, – сказал Родольф, выпрямившись в кресле; правитель не должен подавать виду, что тягости жизни способны его согнуть. – Ещё вина, пресвитер?

– Смилуйтесь, милорд! Ваше вино прекрасно, как ангельская песня, но мне ещё читать бенедикцию над водой, а охмеление – не лучшее тому подспорье. – Отец Фома склонил голову в лёгком поклоне и отодвинул чашу. – Я согрелся, и на том спасибо.

– Итак, давно вы занимаетесь целительством? – спросил Андре, пока отец собирался с мыслями.

– Ох… нет, я всего лишь провожу водосвятие. – Пресвитер неуклюже повернулся в кресле, чтобы видеть и виконта, и его сына. – Каждый должен заниматься своим делом, не так ли? Кухарка – готовить обед, сапожник – починять подошвы. А священник – врачевать души, не тела. В этом состоит замысел Божий, – принялся философствовать святой отец. – Иначе наступит Вавилон. Восстанет падший город…

– Нас интересуют врачи, которые пришли с вами, – перебил Андре. – Расскажите о них.

– О, ну… это добрые христиане, чтущие данные Господом заветы. Двое из них имеют в равной степени богатую практику в медицине, третий только-только закончил изучать науку в теории, четвертого мне отрекомендовали как хорошего аптекаря…

– И вы давно знакомы с ними, отче?

– Только с Илбертом – его я знал ещё ребенком. Заботился о нём, как родной отец. Фламандца, аптекаря и наших мортусов нанял в Реймсе Гарольд Винтеркафф, английский доктор, который следует с нами из Парижа. – Брови пресвитера печально сдвинулись. – Я не сыскал возможности привести с собой больше людей, за что прошу меня простить великодушно. Известие о поветрии было такими… внезапными. Да и финансы наши далеко не безграничны.

– Вы, должно быть, крепко уверены в этом англичанине, раз позволили ему найм, – заметил Андре.