Драко вспомнил портреты, нарисованные матерью, и от этого сердце защемило еще сильней. Только ли он, Драко, на них нарисован?
Стеллас Малфой. Это имя прочно поселилось в голове, тяжелым грузом давя на все его существо, заставляя давно истлевшую душу возрождаться, давать ростки, пробивающиеся через толстый слой равнодушия и цинизма.
— Драко, что-то случилось?
Тихий вопрос матери застал врасплох. Он поднял растерянный взгляд от тарелки, на которой покоились останки растерзанного на волокна ростбифа.
— Нет, — бесцветным голосом отозвался Драко, натянуто улыбнувшись, — все в порядке, мам.
Трус.
Спокойствие, Малфой. Не теряй голову. Она тебе пригодится.
Нарцисса, склонив голову набок, прошептала:
— Я тоже очень по нему скучаю…
У Малфоя перехватило дыхание, и он на мгновение обрадовался, что не проглотил ни кусочка, — волнение тошнотой подкатило к горлу, заставляя забыть о том, что их окружают любопытные домовики. Очередной растерзанный кусок ростбифа упал с вилки прямо на пол, запачкав светлые брюки безобразным пятном соуса. Драко с досадой буркнул очищающее заклинание.
— Откуда ты… — ошеломленно прошипел он, начиная подозревать мать в безупречном владении легилименцией. Настолько безупречном, что Малфой почувствовал облегчение оттого, что не придется начинать разговор первым.
Только когда Нарцисса заговорила вновь, Драко ощутил нотки беспокойства. «Тоже по нему скучаю». На минутку, сам он не может ни по кому скучать по той простой причине, что узнал о существовании брата всего пару дней назад и как-то не успел воспылать всепоглощающими родственными чувствами. Более того, само слово «скучать» Драко в последнее время относил больше к бесцельному времяпровождению, чем к эмоции.
— Ты постоянно находишься в его кабинете… — Нарцисса поежилась, как от внезапного ветра, — а я так и не смогла даже зайти туда.
Все встало на свои места.
Не стоило обольщаться: если мать за два десятка лет не удосужилась упомянуть о небольшой детали семейной истории по имени Стеллас, то внезапных откровений ждать не приходится.
— Люциус… — худенькие плечи женщины поникли, взгляд снова потух. — Драко, я не могла никому рассказать об этом, два года я не могла никому ничего сказать. Мне страшно, очень страшно снова остаться здесь одной, здесь холодно без него. Без тебя, без вас…
Отбросив приборы, Драко перегнулся через стол и взял мать за руки. Ее ледяные ладони подрагивали, но она нашла в себе силы слегка сжать его пальцы. Но Драко знал, что не стоит обманывать ожидания Нарциссы. Она очень сильно любила своего мужа, но, скорее всего, была единственной, кто так горячо был привязан к Люциусу Малфою.
В их семье и так оказалось слишком много тайн, постыдных или же горьких, но все эти недосказанности и ложь привели к тому, что Драко больше не хотел врать. Разговор обещал быть тяжелым и долгим, и совершенно не о том, о чем он думал уже несколько дней. Малфой понимал, что звенящая тишина Мэнора раздавила его мать, превратила в худую куклу со стеклянными глазами, но, кажется, сегодня они смогут выговориться.
Оба.
И каждый о своем.
О своем муже. О своем отце. И пусть ни слова он не сможет сказать о… брате.
— Мам, я ненавижу боггартов, — Драко набрал в легкие побольше воздуха, поняв, что Нарцисса непонимающе захлебнулась подступающей истерикой, — потому что мой боггарт — мой отец.
Гермионе было больно улыбаться или, тем более, смеяться, поэтому она только потешно морщилась, глядя на несколько сумок, доверху набитых контейнерами с едой. В больничной палате уже и без того прочно пахло луковым супом и свежими булочками, но сидящая напротив Джинни вот уже третий день подряд приносила необъятные баулы с домашними кулинарными изысками Молли Уизли.
— Ты же знаешь маму, — хихикала Джинни, — она спать спокойно не сможет, если не накормит пол-Хогвартса. И ты попадаешь в эту счастливую половину, подруга.
Гермиона знала. Конечно, она знала, что сердобольная Молли, считающая Гермиону своей второй дочерью, безумно переживала, узнав, что девушка так неудачно попала в больницу. Несмотря ни на что, несмотря на их расставание с Роном, Молли не изменила своего к ней отношения — и Гермиона была благодарна ей.
— Джин, если я все это съем, то к концу недели вам придется меня вытаскивать отсюда на грузовой метле, — пошутила она, ощущая, как в груди разливается тепло.
И это тепло — не результат лечебных зелий и микстур, которыми врачи педантично опаивали ее два раза в день. Это была самая обычная радость оттого, что ее друзья, ее настоящие друзья, были рядом в тяжелое и болезненное для нее время.
Последнее, что она помнила до того, как очнуться от безжалостного галогенового света больничных ламп, — резкий удар, от которого перед глазами заплясали разноцветные круги. Вокруг суетливо сновали магловские доктора, но слов их было не разобрать — мешал настойчивый звон в ушах, перекрывающий все звуки. Единственным, что Гермиона уловила, стала короткая фраза санитарки, что ее сбила машина. Черт, как же прозаично — Гермиону Грейнджер, умнейшую ведьму своего времени, Героиню войны, сбила магловская машина.
А потом появился Гарри, Мерлин знает каким образом узнавший о случившемся, и всеми правдами и неправдами добился того, чтобы забрать подругу из обычного госпиталя. Гермиона готова была поверить, что Гарри наложил на медиков Империус, если бы не было так сложно заподозрить законопослушного мистера Поттера в использовании непростительных заклинаний.
Так или иначе, она оказалась в больнице Святого Мунго, и теперь уже не в качестве посетителя, а пациента. К счастью, сильно она не пострадала, лишь трещина ребра и множественные ушибы.
И лицо. В зеркало Гермиона до сих пор боялась смотреть, потому что каждое движение мимики отдавалось тупой болью. На ее вопрос, настолько ли все плохо, Джинни виновато поджала губы и принялась заверять, что «та очень вонючая мазь просто волшебная и, несомненно, действенная». Гермиона на это лишь усмехнулась, прикидывая, сколько еще процедур с действительно дурно пахнущим концентратом из желчи книззла придется выдержать.
Но, несмотря ни на что, Гермиона не унывала и изо всех сил старалась не выдать своей тревоги и напряжения. И ей это удавалось. Ровно до того момента, пока маленький болтливый ураган по имени Джинни Поттер не исчезал из поля зрения, забирая с собой напускную бодрость и веселость Гермионы Грейнджер. Стоило только подруге, триста раз попрощавшись и вытребовав обещание поправляться скорей, скрыться за дверью, как на Гермиону нападала апатия. Давящая, удушающая. В палате будто бы тускнел свет, и даже множество ламп не помогали избавиться от ощущения некой клаустрофобии.
Едва Гермиона оставалась одна, со всех сторон к ней сползались ее собственные страхи, пугливые мысли, глупые переживания и размышления. В светлой комнате словно сгущались тучи, превращая ее в каземат, из темных углов которого на Грейнджер смотрели самые потаенные ее кошмары, которые не хотели отпускать девушку не только во сне, но и наяву.
А во сне она бежала куда-то, не разбирая дороги, не видя ничего вокруг в сгущающейся плотной тьме. Нечто неосязаемое колючими ветками хлестало ее по щекам, заставляя захлебываться собственным сбивчивым дыханием, кашлять, словно в попытке выплюнуть огнем горящие внутренности.
Но куда бы она ни стремилась, пункт назначения оказывался неизменным — и, не в силах проснуться, Гермиона слепо шарила ладонями по сырому шершавому дереву, тщетно надеясь найти ржавую дверную ручку. Так или иначе, когда дверь все-таки распахивалась, девушка вновь и вновь закрывала лицо ладонями — в глаза бил настолько безжалостно яркий свет, что казалось, он выжигал все на своем пути и только ее маленькое худое тело мешало ему оставить вокруг пустое серое пепелище.
И смех. Громкий женский смех вперемешку со всхлипами эхом бил по ушам, заставляя зажмуриться еще сильней. Гермиона уже не знала, что причиняет ей большую боль — режущий скальпелем свет или вгрызающийся в мозг истеричный хохот. И только когда от безысходности Грейнджер переставала сдерживать рвущиеся слезы, кошмар дарил ей свободу. Девушка распахивала глаза, и единственным звуком, пульсирующим в голове, оставался стук сердца. Она молча, боясь вздохнуть, следила за отблесками света на больничном потолке, сжимала в ладонях скомканные простыни, будто пробуя на прочность застиранную жесткую ткань. Гермиона почти физически больно ощущала, как ей не хватает надежных и сильных рук, заботливо обнимающих её плечи, не хватает знакомого свежего запаха парфюма, прочно въевшегося в подушку. В ее подушку, забытую на оставленной впопыхах квартире… И лишь когда соленые дорожки на ее щеках начинали высыхать, решалась пошевелиться, откидывая со лба мокрые волосы. В эту минуту липкий, словно паутина, сон отпускал ее, разрешая отрывисто вдыхать холодный спасительный воздух. Но страх еще долго сжимал сердце Гермионы Грейнджер своими тонкими паучьими лапками, не желая расставаться со своей добычей.
