Белые волосы беспорядочно разметались на соседней подушке, руки расслаблены, безмятежное лицо, подрагивающие веки. Малфой умиротворенно спал, по-детски обняв подушку. Гермиона нахмурилась — либо кошмары продолжаются, либо принимают пикантный поворот. Но, по крайней мере, тот не выглядел так, будто только что вернулся из адского пламени.

Гермиона хотела толкнуть его, чтобы разбудить, но осеклась, увидев свою правую руку. Она была почти до локтя заботливо обернута бинтом, пропитанным пряно пахнущим золотистым раствором. «Олибанум!» — аромат и свойства заживляющее смолы были знакомы Гермионе еще со школьной скамьи. В памяти вспыхнуло воспоминание: они в «Трех метлах», нестерпимая боль, хлопок аппарации… Значит, Драко перенес ее домой и даже умело обработал внезапно покрывшуюся волдырями ладонь, после чего просто уснул рядом!

Гермиона приподнялась на постели. Осознание того, что он также заботливо переодел ее в пижаму, заставило густо покраснеть. Странно, она вообще ничего не помнила, настолько силен был болевой шок. Мысли лихорадочно взрывались, сталкиваясь друг с другом, и она решительно потрясла Малфоя за плечо.

— М-м-м… — протестующий стон.

— Малфой!

Он резко открыл глаза и уставился на нее — в темноте будто вспыхнули два стальных огонька.

— Очнулась?

— Почему ты здесь? — отчего-то очень тихо спросила Гермиона. Она опустилась на подушку, поплотнее укуталась в одеяло и свернулась калачиком.

— Потому что у тебя в квартире даже дивана нет, а кресло слишком неудобное, — ворчливо заметил Малфой, усмехаясь. — Но можешь успокоиться — твое безвольное тельце не подвергалось…

— Я не о том! Почему ты не оставил меня одну? — «Хотя даже мать покинул в ее сумасшествии!»

Он выдохнул, повернулся на спину и закинул руки за голову.

— Потому что у тебя нет домовых эльфов, Грейнджер.

Они замолчали. Где-то внизу, под окном, прошла компания хохочущих магов — судя по пьяным возгласам, возвращающихся с ночной попойки. На кухне звонко капала вода — какого черта, это же волшебная водопроводная система?! Тиканье часов. Размеренное дыхание — словно он снова уснул.

— Болит? — «Не уснул».

— Немного. Спасибо за…

— Не за что.

И снова безмолвие. Теперь уже Гермиона начала проваливаться в душный сон, словно в дьявольские силки. Забытье уже почти охватило ее клейкими щупальцами, когда до нее донесся далекий, словно сквозь вату, голос:

— Я видел ее давно. Два года назад.

Гермиона не открывала глаз, но понимала — Драко знает, что она его слышит, и говорит о своей матери. Возможно, утром он пожалеет о своей откровенности и даже снова возненавидит ее — но сейчас Гермиона единственная, кому он действительно хочет рассказать, просто потому, что невыносимо и дальше копить в себе эти раздирающие изнутри воспоминания. Они грызут его, прорывая острыми клыками кровавые туннели в сердце, выедая подчистую внутренности, заставляя желудок сжиматься от страха, обиды, боли и разочарования. Разочарования в себе самом, неспособном принять теперь ту, что двадцать лет назад подарила ему жизнь.

— Она нашла отца с пулей в виске и с тех пор не произнесла ни слова. Я слышал ее голос, только когда она пела, глядя в зеркало. Это могло продолжаться часами, пока она не засыпала, склонившись над туалетным столиком.

Слишком, слишком мучительно. Обескровленное, покрытое сеткой морщин лицо. Безжизненный потухший взгляд. Дрожащие, словно в судороге, губы. Казалось, что старуха с косой, не разбираясь, прихватила с собой душу не только Люциуса, но и Нарциссы, по неосторожности оставив ей способность двигаться и дышать.

— Я… я не смог так долго. Она рисовала его постоянно, словно боясь забыть. Но его не забудешь. Знаешь, Грейнджер, мой отец единственный, кого я действительно боялся. Даже… даже Волан-де-Морт, этот конченый психопат, мог только лишь убить, а отец… он мог уничтожить взглядом, сожрать твою гордость с хрустом, растоптать. Он давал мне все — а я брал, не зная, что за это придется расплатиться собственным самоуважением и достоинством. Я верил ему до последнего, пока… пока мне не пришлось посмотреть в глаза Дамблдору и попытаться… а я не смог, я снова не смог, хотя думал, что после этого мне не жить.

Он надолго замолчал, тяжело втягивая носом воздух.

— А мне и так не жить, Грейнджер. Я, блять, больше и не живу. Мне некого бояться и некого любить. Отец в могиле, а то, что осталось от матери, — оболочка, не более, она умерла вместе с ним, в ту же минуту. Она любила меня. Она пожертвовала всем, а я оставил ее с домовиками, не в силах смотреть на ее бледный призрак…

Гермиона посмотрела на его четкий профиль, очерченный в луче фонаря. Ей не было жаль Малфоя, но не потому, что он не достоин жалости — здесь она не требуется. Жалость — плохое, неправильное чувство, попахивающее самолюбованием и снисходительностью. Просто теперь Гермиона запоздало понимала, что перед ней все тот же ребенок, только вот начать с чистого листа он решил не потому, что захотел, — пришлось.

Гермиона заметила, что Малфой слегка дрожит, и накрыла его руку здоровой ладонью. Ледяные пальцы, не ожидавшие прикосновения, непроизвольно сжались.

Она молча придвинулась ближе и укрыла его одеялом, согретым теплом ее тела. Уткнулась носом в шею Драко, привыкая к его запаху, пьянящему, свежему, проникающему в самую подкорку головного мозга. Она чувствовала, как в миллиметрах от ее губ бьется его кровь, горячая и алая, настолько густая, что ее удары трепетали упруго и ощутимо.

— Ты бы хотел увидеть ее снова? — шепотом, словно боясь спугнуть, спросила Гермиона.

Он не ответил, только лишь тихо повернулся и крепко сжал ее ладонь.

— Забудь каждое мое гребаное слово, Грейнджер, — первое, что Малфой произнес сразу после пробуждения. Конечно, кто бы сомневался. Люди часто используют неожиданно подвернувшихся собеседников вместо носовых платков, а потом ненавидят их, словно прилипчивый мусор. Это так естественно: проще злиться на кого-то за свою несдержанность, вместо того чтобы признать — именно мне нужна была эта чертова поддержка, именно я желал прижаться к твоей коже, именно я сжимал во сне твои пальцы. Это сродни случайному сексу — я хотел, но ты сама виновата.

Они лежали, тупо уставившись в потолок и думая каждый о своем, отодвинувшись по разные стороны кровати. Гермиона понимала, что за малфоевскую откровенность расплачиваться придется ей — ибо она и сама проявила непростительную слабость, прижимаясь к нему во сне не только телом, но и душой. Он необъяснимо притягивал ее настолько, насколько отталкивал в школьные годы. Отрывками проносились воспоминания — с каким наслаждением и удовлетворением она припечатала его ухмыляющееся лицо кулаком на третьем курсе. С каким презрением он и его мамаша смотрели на нее в ателье мадам Малкин на шестом. Как…

— Грейнджер, дай мне полотенце! — требовательно, словно так и нужно, рыкнул Малфой, поднимаясь с кровати и сбрасывая одеяло.

— Тебя не учили, что нужно говорить «пожалуйста»? — фыркнула Гермиона.

«Нашелся тут командир! Держи карман шире!»

— Тебя не учили, что нужно быть доброжелательнее к своим гостям?

— С каких это пор… — странно было думать, что это их, черт возьми, — ИХ звучит вообще как-то неправильно! — первое утро вместе.

— С таких. Не ори потом, что я залил тебе водой кафель!

Гермиона улыбаясь смотрела, как он прошлепал босыми ногами в ванную. Весь его вид, такой домашний и такой непривычный, совершенно не вписывался ни в интерьер ее квартиры, ни в ее жизнь. Растрепанные волосы, мятая рубашка — этакая грациозная небрежность, с налетом аристократизма, вышколенным годами. «Я-то думала, он прямо с утра весь такой безупречный Малфой!» — раздраженно подумала Гермиона, снимая повязку с руки. Кожа была абсолютно чистой, словно не было вчера ни испепеляющей боли, ни ужасающих волдырей. Конечно, свойства заживляющей смолы олибанума сложно переоценить, но такого эффекта нельзя достичь за одно применение. «Только этого мне и не хватало!» Конечно, внезапное жжение и ожоги ни в коем случае не объяснялись какими-либо разумными причинами — и их появление тревожило Гермиону намного сильнее, чем полусонный Малфой и его нахождение в ее квартире.