– Господи, чем же она питалась здесь все эти годы, совсем одна? – почти сочувственно прошептал исправник.

– У меня есть правило, которое стоит взять на вооружение, Гаврила Викторович: не задавать вопросов, ответы на которые могут вам не понравиться, – поморщился Корсаков. Он стал говорить, судя по блюду на столе, последние несколько лет старуха трапезничала червями и прочими ползучими гадами, что кишели в окрестностях усадьбы.

Владимир извлек из сумки фонарь, зажег его и протянул исправнику:

– Возьмите. Разделимся. Нужно найти Стасевича и хозяйку дома.

– А как же вы?

– Я же говорил – я одарен феноменальным зрением, – криво усмехнулся Владимир. – К тому же у меня будет это.

Он поднял со стола тяжелый канделябр.

– Возьмите на себя левое крыло, я осмотрю правое. Увидите художника или Серебрянскую – стреляйте.

– Не забывайтесь, Корсаков!

– Не забываюсь, господин исправник. Они смертельно опасны. Дадите им приблизиться к себе – пожалеете.

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских, левое крыло.

С фонарем в левой руке и револьвером в правой, Родионов аккуратно ступал по темным коридорам старинного барского дома. Дело было не только в скрывающихся в темноте беглецах – особняк гнил и разваливался на глазах. В какой-то момент раздался треск, нога исправника провалилась сквозь трухлявые доски, и лишь чудом ему удалось сохранить равновесие.

Родионову было страшно – так страшно, как никогда в жизни. Даже когда в проломы самаркандской цитадели лезли обезумевшие от крови бухарцы, потрясающие своими кривыми клинками, он так не боялся. В те минуты его движения были спокойны, уверены и доведены до автоматизма – он стрелял, пока в револьвере не кончились патроны, а затем парировал, рубил и колол шашкой, пока напор нападающих не иссякал. Да, было не по себе, но враги его были людьми из плоти и крови, а сам бой шел днем. Сейчас было страшнее. Фонарь не мог полностью развеять темноту дома. За каждым поворотом, за каждой дверью таилось что-то страшное. Может, портрет, готовый свести его с ума. Может, красавица Серебрянская, с искаженным безумной улыбкой лицом, заносящая нож у него над головой. Исправник поборол желание бросить все и бежать – если странный, но убедительный Корсаков прав, то бежать ему было некуда. Оставалось лишь крепче сжать мокрой от пота ладонью рукоять револьвера и проверять комнату за комнатой, коридор за коридором.

Следуя указаниям Корсакова, исправник осматривал каждое новое помещение сперва краем глаза, а затем еще раз – внимательно и пристально. Ему начинало казаться, что все усилия тщетны – комнат было слишком много, они были связаны между собой и коридором, и внутренними анфиладами, да и фонарь не давал достаточно света, чтобы быть уверенным в тщательности обыска. Родионов замирал каждый раз, услышав подозрительный скрип гнилых половиц, ожидая, что художник или хозяйка дома обошли его со спины и сейчас подкрадываются, таясь в темноте.

Открыв очередную дверь, он подавил в себе желание зажмуриться. За ней оказалась художественная мастерская – комната была заставлена законченными портретами и набросками. Городской голова. Священник. Доктор. С замиранием сердца Родионов пытался угадать в выхватываемых лучом фонаря изображениях одно единственное лицо – его собственное. Вместо этого он увидел какое-то движение в дальнем углу. Ему на миг показалось, что это худая женская фигура в черном платье. Выставив вперед револьвер, он сделал шаг внутрь комнаты и попытался высветить силуэт фонарем. Луч света отразился, бросив россыпь бликов во все стороны, и Родионов с ужасом понял – перед ним зеркало, а значит увиденная им женщина в черном, на самом деле, у него за спиной.

Лишь инстинкты, ставшие за годы армейской службы второй натурой исправника, спасли ему жизнь. Он успел повернуться и в результате нож, грозивший впиться в шею Родионова, вспорол левое плечо, оставив длинную кровоточащую рану. Исправник оказался лицом к лицу с Серебрянской. Глаза её были широко распахнуты. Лицо искривлено гримасой ненависти – Родионову даже показалось, что оно идет трещинами, словно старая картина, и из-под личины молодой красавицы проступает образ жуткой старухи. Хозяйка дома уже заносила нож для второго удара. Не теряя ни секунды, Родионов перехватил её руку и ударил рукояткой револьвера в висок. Тело Серебрянской обмякло. Нож выпал из руки. Исправник аккуратно опустил её на пол и проверил пульс. Черт! Напуганный внезапным нападением, он перестарался с силой удара. Хозяйка дома была мертва.

Родионов глубоко вздохнул и вытер намокший от испарины лоб. Осмотрел рану на плече – выглядела она жутковато, но, кажется, перспектива истечь кровью ему не грозит. Исправник обернулся к двери, намереваясь продолжить осмотр – и замер.

То ли от недостатка свободного места, то ли от желания оставить ему ловушку, но художник повесил завершенный портрет Родионова на обратную сторону двери. Ужас внутри исправника боролся с восхищением – настолько точно и красиво была написана картина. На ней, Родионов стоял в полной униформе – начищенных до блеска сапогах по колено, перекинутых через грудь ремнях, в черной шапке и с орденом Святого Владимира на груди. В позе чувствовалась гордая сила и уверенность в себе. Настоящий солдат, русский орёл! Как тогда, в Самарканде! До того, как один из фанатиков вскользь ударил его саблей по голове. Господи, как же она болела! Прямо, как сейчас! Исправник схватился за виски, пытаясь унять пульсирующую боль в голове, но все усилия были тщетны.

Что там говорил врач в полевом госпитале? Пилюли! Нужны пилюли от головной боли! Что угодно, лишь бы унять ее! Исправник озирался, пока взгляд не упал на жестяную коробочку с пилюлями, которую он держал в руке. Как удобно! Он аккуратно достал одну и положил в рот. Почувствовал привкус металла на языке. Что это, кровь? Запить лекарство было нечем, поэтому, несмотря на болезненные ощущения, исправник заставил себя проглотить первую пилюлю просто так. Голова не унималась. Сколько там можно было выпить за раз? Не важно! Сколько угодно, лишь бы боль отступила! Вторая пилюля. Третья. Четвертая. Глотать становилось все тяжелее. Желудок бунтовал. Пятая! Пятая оказалась лишней! Она застряла в горле, перекрыв дыхание. Отчаянно содрогаясь от приступов кашля, исправник упал на колени, ища глазами что-то, что угодно, лишь бы помогло проглотить лекарство. Он заметил, что жестяная коробочка исчезла, вместо неё он держал в руке верный револьвер. То, что надо! Преодолевая жуткую боль, он засунул ствол как можно глубже в горло, стараясь протолкнуть застрявшую пилюлю. Стало только хуже. Оставалось последнее средство. Самое верное. Родионов надавил на спусковой крючок.

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских, правое крыло.

Корсаков вздрогнул, услышав выстрел. Он прижался к стене и замер, выжидая. Дом молчал. Владимир не мог быть в этом уверен, но сердце подсказывало – исправника настигла смерть. Он почувствовал укол совести. Не потяни Владимир служаку с собой… С другой стороны, если Корсакова постигнет неудача, исправник в любом случае бы погиб вместе с городом.

Опасность усиливалась. Не зная, что погубило полицейского, Владимир был вынужден ожидать, что обитатели дома сейчас объединят силы для охоты на него. Первым делом молодой человек задул свечи – островок света в темном коридоре слишком явно выдавал его. Закрыл глаза и медленно, про себя, досчитал до десяти. Конечно, он преувеличивал, когда говорил Родионову про феноменальное зрение, но ориентироваться в потемках ему действительно удавалось лучше многих. Владимир прислушался. Откуда-то из глубин особняка доносился глухой гул, заставляющий стены слабо вибрировать. Сомнений не оставалось – Стасевич должен быть там, рядом с источником этого звука.

Корсаков двинулся вперед. Чем ближе он подкрадывался, тем более мощным становился шум, и тем сильнее дрожали стены и половицы под ногами. Одно обнадеживало – если сохранять осторожность, то за этим гулом проклятый художник не услышит его приближения. Наконец, он увидел свет, пробивающийся по краям двери в конце коридора. Владимир взвел курок револьвера, приник к стене справа от входа, тихонько потянул за ручку и заглянул внутрь.