– Вот вы какого мнения обо мне?

– Вы смелый человек, Гаврила Викторович. Я же вижу медаль у вас на груди – Владимир III степени. По времени выходит, что за Бухарский поход, не так ли?

– Откуда?.. – вскинулся исправник, но затем махнул рукой и кивнул. – Да, за Самарканд9.

– Но даже вы испытываете страх перед этим местом! И ведь стало только хуже, когда полил дождь, не так ли? Хуже, чем вы видывали за все годы службы.

Корсаков намерено положил руку на плечо исправника – и увидел его глазами события предыдущих недель. Увидел звонаря, повесившегося на веревке колокола; связанную и забитую до смерти жену городского головы; доктора с посиневшим лицом у пустого шкафа с лекарствами – он принял все, что хранилось в кабинете. Исправник видел: город, защите которого он посвятил всю свою жизнь, пожирает себя изнутри, под напором неведомого врага, противостоять которому обыкновенный служака не в силах. Кошмарные картины, пронесшиеся перед взором Корсакова, придали ему уверенности.

– Ваш город сходит с ума, Гаврила Викторович, и вот причина, – он указал на жуткое полотно под потолком. – Это работа Стасевича! Я гонюсь за ним второй месяц, от самого Петербурга. Он бежал в Москву, где оставил еще несколько проклятых картин, и сделал все, чтобы убедить меня и других преследователей в том, что он направляется в Польшу. А на самом деле бросился на восток – Нижний Новгород, Вятка, Пермь. Не знаю, специально ли он прибыл сюда, или просто хотел залечь на дно, и обстоятельства сложились так, что он случайно получил ключ к могуществу круга камней. Не знаю, был ли род Серебрянских проклят изначально, или их просто совратили крепостные из народа, что испокон веков тут жил и приносил жертвы своим идолам. Но я знаю, что если художника не остановить, то еще несколько дней или, от силы, неделя – и ваш город перестанет существовать, смытый ливнями и безумием. А Стасевич, в лучшем случае, обретет силу, с которой сможет творить еще более страшные дела.

– А в худшем? – с сухим смешком уточнил Родионов.

– А в худшем, он заигрался с силами, которых не понимает сам, и за рукой, что вы видите на картине, последует её хозяин. Целиком. И ваш город станет только началом.

– Вы звучите, как полный безумец, – констатировал исправник.

– Это легко проверить. Пока еще не стемнело – идемте к Серебрянским. К черту непогоду и распутицу. Если я ошибаюсь, то нас просто будут ждать недовольные бывшие помещики и испуганный столичный художник, которого случайным ветром занесло в ваши края. Если же я прав, то лишь мы с вами способны остановить те силы, что готовы вырваться на свободу.

22 июля 1880 года, ночь, усадьба Серебрянских.

К усадьбе они подошли, когда уже стемнело. Дорога действительно стала почти непроходимой из-за ливней, и путники совсем выбились из сил. Корсаков чувствовал, как улетучивается уверенность его спутника – Родионов решился поверить ему в церкви, под жуткой картиной на потолке. Сейчас же его волновало, что скажут Серебрянские, у которых на пороге на ночь глядя окажутся уездный исправник и непонятный безумец, утверждающий, что хозяева укрывают у себя художника-колдуна.

Старый дом посреди леса выглядел запущенным. Когда-то это был настоящий дворец – яркий, в два этажа, с парадным портиком из шести белых колонн, стоящий в глубине разительно отличающегося от окружающего леса липового сада. Сейчас же стена деревьев подошла вплотную к особняку, присвоив себе еще недавно окультуренные угодья, и превратив парк в лабиринт из скрюченных безлистных ветвей, склонившихся к поросшей мхом земле. Часть окон зияла провалами. Крыша местами прохудилась. Стены укрывали спутанные ветви мертвого плюща. Свет горел лишь в двух окнах на первом этаже.

Подходя к крыльцу, Корсаков обратил внимание на полуразвалившуюся деревянную беседку, когда-то белую и ажурную. У нее из земли выступали три небольших холмика. Он подошел, коснулся их рукой – и тут же её одернул. Мертвецы, здесь погребенные, были очень старыми и очень жестокими. Бросившие их крестьяне обрекли их на судьбу живых покойников, медленно гниющих и рассыпающихся в прах. Первой умерла старуха, основательница династии. За ней последовали сын и его жена. Оставалась лишь их дочь – самая молодая, она каким-то чудом цеплялась за жизнь, оставшись совсем одна в заброшенном доме. Корсаков готов был поспорить, что питала её лишь свирепая ненависть к предавшим семейство Серебрянских бывшим крепостным, да крохи старого колдовства.

– Сын хозяина гостиницы говорил, что Серебрянских было четверо. Похоже, остался кто-то один, – Корсаков указал исправнику на могилы, словно размышляя вслух. Делиться со спутником своими видениями было бы глупо.

– Не может быть, – покачал головой Родионов. – Если бы кто-то из них умер, то оформлялись бы документы о наследстве, готовились похороны. Весь город бы узнал.

– При условии, что вы правы, а я просто сошел с ума – возможно.

Они поднялись по ступенькам на крыльцо, исправник уже было потянулся к дверному молотку, чтобы постучать, но Корсаков остановил его.

– Гаврила Викторович, запомните еще очень важную вещь – когда будете осматривать дом, делайте это сначала краем глаза.

– Не понял!

– Когда поворачиваете за угол, или открываете дверь – не смотрите туда прямо. У Стасевича было достаточно времени, чтобы написать ваш портрет. У тех, что я видел в Петербурге и Москве, уходили недели на то, чтобы свести своих жертв с ума. Но здесь, присосавшись к силе каменного круга… Он смог свести с ума половину города и обрушить на него библейский поток. Боюсь, портрет может лишить вас разума сразу же, стоит вам увидеть его.

– А не боитесь, что он и вас уже написал?

– Нет. Он знает, что его кто-то преследует, иначе бы не пустился в бега. Но мы ни разу не встречались с ним лицом к лицу. Не знаю, что ждет нас внутри, но хотя бы собственного портрета я могу не бояться.

Исправник постучал. Затем постучал еще раз. Некоторое время было тихо, а затем за дверью раздались шаги. Им открыла молодая женщина в черном бархатном платье. Она была бы невероятно красива, если бы не острые скулы и злые, колючие глаза, придававшие ей сходство с хищной птицей.

– Чем обязана в столь поздний час, господа? – поинтересовалась хозяйка. Корсаков не дал исправнику открыть рот и бросился в атаку:

– Прошу нас простить, мадемуазель. Я прибыл в ваш чудесный город сегодня днем, чтобы повидать своего старинного друга, Сергея Стасевича, и узнал, что он остановился у вас. Не корите строго вашего исправника, Гаврилу Викторовича, он согласился проводить меня в столь поздний час лишь после долгих увещеваний. Позвольте представиться – граф Корсаков, Владимир Николаевич. Очарован, положительно очарован! – он протянул руку ладонью вверх, и сбитая с толку его напором хозяйка дома машинально протянула свою руку для поцелуя. Перед глазами Корсакова мелькнуло очередное видение – художник заканчивает портрет сухой кошмарной старухи, позирующей ему в полутемной комнате. Вот он наносит последние штрихи – и её лицо, на картине и в реальности, начинает плыть и меняться, словно восковая маска. Сквозь неё проступают черты молодой красавицы.

Хозяйка почувствовала что-то в прикосновении Владимира. Она оскалилась, зашипела, словно дикий зверь, и попыталась захлопнуть перед ним дверь. Ценой прищемленной ноги Корсакову удалось этому помешать. Серебрянская яростно закричала, взмахнула рукой, целя ногтями в глаза незваному гостю, и, промахнувшись, бросилась вглубь дома, исчезнув в темных коридорах.

– Надо было биться с вами об заклад, Гаврила Викторович, – морщась от боли проворчал Корсаков. – Был бы сейчас богаче. Идемте.

Владимир и исправник оказались в полутемной прихожей. В нос ударил затхлый запах запущенного и брошенного людьми дома. Свет горел лишь в комнате справа – это была столовая. На стенах огромной комнаты плясали отблески свечей в одиноком канделябре. За длинным столом было накрыто два места. Корсаков брезгливо тронул рукой содержимое одной из тарелок – еще теплая.