– Если бы я о ней не слышал, у вас было бы полное право встать и уйти отсюда прямо сейчас. Она унесла, как минимум, три жизни.

– Пять. Еще два случая не афишировались. И вы знаете, что их объединяет?

– Некий модный художник, я полагаю, – Корсаков взял театральную паузу, отпил кофе и зажмурился от удовольствия, а затем продолжил. – Стасевич. В трех случаях, о которых я справлялся, будущие жертвы за несколько недель до своей преждевременной кончины становились не слишком счастливыми обладателями портретов кисти этого автора. А также, внезапно, упоминали его в своих завещаниях.

– Что еще?

– Способы самоубийств вышли очень уж оригинальными. Особенно у наследника торгового дома Гуревичей, – молодой человек откинулся на спинку стула, словно оценивая, насколько подробным ему стоит быть, дабы вывести собеседника из равновесия. – Надо же, сервировать ужин из собственных внутренностей, да еще и прожить достаточно долго, чтобы начать его есть…

– Довольно. Вы знакомы со Стасевичем?

– Нет. Знаю, что он получил известность в особо экзальтированных кругах высшего общества, но мне среди этих недалеких особ скучно. Предположу, что художник разделял мою невысокую оценку – судя по тому, какой эффект, производят портреты на моделей, его таланты связаны с живописью лишь отчасти, и пользуется он ими явно не во благо. Если Вы желаете знать, как он создает свои картины, то, увы, этого не подскажу. Я имел возможность изучить один из портретов – Стасевич явно черпал силы в сферах, куда здравомыслящему человеку путь заказан. Но их эффект распространяется лишь на того, кто изображен на полотне. Я чувствовал исходящую от картин силу, но определить, как именно она воздействует на людей не смог.

– Мне не интересно знать, как создает свои богопротивные портреты.

– Тогда что Вы хотите от меня?

– Найти его. Мои люди были близки к этому, но несколько недель назад Стасевич словно испарился. Все, что мне известно – он купил билет на поезд до Москвы, дальше его следы теряются.

– Найти его и?..

– И остановить! – пожилой господин понизил голос, чтобы их не услышали, но даже так в его словах прозвучали стальные нотки. – Сделайте так, чтобы он никому больше не причинил вреда своими картинами.

– Я не наемный убийца, мсье N, – покачал головой Корсаков. – И Вы это прекрасно знаете, раз наводили обо мне справки. Но я понимаю вас. И разделяю ваши опасения, касательно того, что он может натворить своими портретами. Поэтому я даю слово, что найду его, и отобью вам сообщение с ближайшего телеграфа. Не скажу, что моя совесть будет чиста, но… Переживу. Только не приставляйте ваших людей присматривать за мной – я такого не выношу. Вон тот бабуин в углу за шахматной доской, который маячит рядом со мной с момента получения аванса, успел порядком мне опостылеть. Вы согласны с такими условиями?

– Вполне. Просто найдите его и дайте мне знать. Остальное вас не касается, – пожилой господин встал, достал из кармана конверт и положил его на стол. – В моей работе это называется “прогонными”. Надеюсь, данная сумма компенсирует ваши переезды. Честь имею.

Он развернулся и двинулся к выходу из кафе.

– Постойте, – бросил вслед Корсаков. – Позвольте полюбопытствовать. Недавно погибшая фрейлина Её Величества, оставившая после себя безутешную дочку Екатерину, приходилась вам…

– Если жизнь дорога вам, Владимир Николаевич, не продолжайте этот вопрос. Никогда!

22 июля 1880 года, день, город в верховьях Камы.

Позавтракав подгоревшей гречневой кашей, Корсаков попросил хозяина гостиницы найти ему провожатого, который согласится за несколько рублей показать дорогу к церкви и монолитам. Вскоре, в дверь номера постучал бойкий вихрастый мальчуга. В его чертах просматривалось несомненное фамильное сходство с Михайловым – эдакий маленький крысенок при большом жирном крысе-папе. Видимо, хозяин гостиницы считал, что все деньги должны оставаться в семье.

Серый свет пасмурного дня не добавил красоты главной площади. Проходя мимо дома исправника, Корсаков увидел в окне тень, тотчас отпрянувшую за занавески.

– Слушай, малец, а давно эта церковь стоит на вершине холма?

– Давно, Ваша Светлость! – провожатый, по незнанию, несколько возвысил Корсакова в обществе, что вызвало у молодого человека легкую ухмылку. – Мой дед говорил, что эт еще во времена его деда строили. Только странное то место, для церкви.

– Почему?

– Сам не знаю, только говорят так. Наша церковь в нижнем городе стоит, вона она, – он указал на храм, который, как обычно, выглядел самым богатым строением в городе. – А к той никто не ходит уже давно. Боятся. Нехорошее, говорят, место.

– Дай угадаю – из-за камней? – чуть задыхаясь уточнил Корсаков. Они вышли за околицу и оказались на опушке леса. Подъем вверх по размокшему склону оказался куда труднее, чем он ожидал. Почва становилась все более коварной, уходя из-под ног, а молчаливая стена леса подступала все ближе, пока ветви елей не скрыли небо полностью. Если на дорожной одежде Корсакова и оставались чистые участки после вчерашней прогулки от пристани, то подъем по холму исправил это упущение природы.

– Ваша правда, барин, из-за них. Дед говорил, что истинно верующий никогда рядом с такими бесовскими местами церковь не поставит!

– А кто же тогда её построил?

– Баре, из большого дома, что за лесом.

– Серебрянские?

– Они самые. Раньше им целая деревня принадлежала, но как Государь наш людей освободил6, так все и сбежали помаленьку. Переселились в город, аж целую слободу новую отстроили.

– А чего сбежали?

– Да, говорят, свирепые баре были. Особенно старая тетка-помещица. Я её видел, когда еще совсем малой был. Она в город приезжала, с головой ругаться, как раз когда последние крестьяне сбежали. Ведьма-ведьмой! Как глянет – хоть сквозь землю провались. Но давно уже в городе не появлялась. Да и из дома тоже никто не приходил. Видно, некому стало.

– Когда дожди пошли? – Корсаков боролся с мелочным желанием вручить беззаботно карабкающемуся вверх подростку тяжелую намокшую походную сумку, которая упорно тянула его вниз.

– Не, барин, раньше, уж почитай года три. Когда дожди пошли – совсем не до того стало. Недобрая погода, никто такой в здешних краях не видал. Зверье это чует, бесится. И народ совсем странно вести себя начал.

– Это как?

– Да по-разному. Озверели за две недели так, словно не жили дружно столько лет. Батька мне говорил, чтобы я носу на улицу не казал в темноте – мало ли что. Уж и батюшка чудить стал, и без доктора мы остались, и голова7 под замком сидит. Один исправник старается. Он солдат же бывший. Батька говорит, такого ничего не берет.

– А расскажи-ка еще про усадьбу. Много их там было, Серебрянских?

– Ой, не знаю, барин, – мальчишка притих. – Те, кто сбежал, баяли, что четверо – бабка, отец, мать, да дочка, молодая и красивая. Но злобная, что бестия. Только, дескать, не менялись они с годами-то. Будто бы, еще прадеды тех крестьян хозяев такими застали, а то и прадеды прадедов. Колдуны баре были, не иначе. Страшные. Потому и сидели здесь – стакнулись с духами лесными, которым безбожники раньше кланялись, пока христово слово сюда не принесли. И церковь поставили для отвода глаз, шоб народ думал, что баре у него набожные, а сами по ночам там жуткие непотребства творили.

Когда они достигли вершины, лес расступился, а ливень обрушился с новой силой. Церковь стояла у самого обрыва, казалось, готовая рухнуть под натиском стихии и времени. Рядом с ней возвышались могучие валуны, непонятно какими усилиями здесь поставленные, создавая откровенно жутковатую картину на фоне пасмурного неба. От покосившегося здания в лес уходила размокшая колея, видимо, являвшаяся до недавнего времени дорогой к усадьбе Серебрянских. Корсаков подошел к краю утеса. Отсюда были видны и городок, и река. В другую погоду и других обстоятельствах вид был бы красивым и захватывающим дух, сейчас же складывалось ощущение, словно церковь и монолиты довлеют над хлипкими человеческими жилищами, и осуждают пришлых чужаков, нарушивших их вечный покой.