Увидев на лице шурина только удивление, но не страх, Рёрик понял, что он в опасности, но поздно. Хельги уже схватил конунга левой рукой за горло, а раскрытой ладонью правой со всей силы ударил в лоб – этому смертельному приему его научил когда-то один грек. Хрустнули сломанные шейные позвонки, змеиные глаза закатились под лоб, Рёрик захрипел и умер. Они были в шатре вдвоем, стража ничего не услышала.

«Эй, сюда! – крикнул Хельги. – Конунг упал!»

Меч положили уже в мертвую руку, и пальцы на рукояти не сомкнулись. Не повезло Рёрику. Не попадет в чертог Одина.

Зато хоронили его со всей пышностью, как великий человек заслуживал. Разодели в парчу, увенчали золотым обручем, поставили на ладье шелковый шатер, срубили на дрова пятисотлетний дуб. Женщин Рёрика спросили, которая из них желает сопроводить конунга в странствии до ворот Вальгаллы (от всех ведь скрыли, что конунг умер без меча в руке).

Фрейя сразу сказала: «Я!»

– Есть красивее и моложе тебя! – воскликнул Хельги. – Рёрик заслуживает, чтобы с ним на костер легла самая лучшая наложница!

Люди посмотрели на всегда сдержанного хёвдинга с изумлением, только сестра Эслог, старшая жена покойного, понимающе усмехнулась.

– Конунг любил меня больше всех, – твердо молвила Фрейя, и усмешка на лице Эслог превратилась в гримасу.

Когда спутницу конунга спросили, от кого она возьмет в дорогу жизненную силу, Фрейя указала на Хельги.

Обряд предписывал, чтобы спутница приняла в себя семя кого-то из родичей умершего – иначе может прерваться жизнь рода. Раньше Хельги любил Фрейю тайком, жадно, где придется, но последнее их соитие происходило на глазах у тысяч людей. В шатре, где они делили ложе, горели яркие светильники, и движущиеся тени на пологе были видны толпе, которая провожала конунга в счастливый путь песнями и веселыми криками.

– Зачем ты это сделала? – спросил Хельги. – Теперь мы могли бы больше не прятаться.

– Нет, Эслог сжила бы со света и меня, и моего Ингвара, – ответила Фрейя. – Ведь конунгом станет ее прыщавый Гунтор. Но после того, как я сопровожу старого хряка в Вальгаллу, тронуть Ингвара она не посмеет. Пообещай, что будешь оберегать Ингвара, ведь рыженький – и твой сын.

– Мой? – удивился Хельги. Раньше она этого не говорила.

– Твой. Помнишь, как я купалась в реке, а ты меня увидел, и у нас случилось это в первый раз? Тогда я и понесла.

– Не может быть! Мой сок бесплоден.

– Просто ты тратил его не на тех женщин. Хватит разговоров, лучше обними меня. Летняя ночь короткая.

И он обнял ее в последний раз, между двух чаш с горящим маслом, около помоста, на котором лежал мертвец.

Такой женщины, как Фрейя, Хельги никогда больше не встретил, хотя искал повсюду.

Когда Фрейя смеялась, глаза у нее были солнечные, а когда печалилась – лунные. Ах, если б Рёрик умер с мечом в руке и попал в Вальгаллу, Фрейя тоже обитала бы валькирией во дворце Одина. Но где она бродит в загробном мире, знают одни боги.

В любом случае оттуда видно всё, что происходит здесь, на земле. И Фрейя, где бы она ни была, может быть довольна. Хельги сделал больше, чем пообещал.

Гунтор, старший сын Рёрика, пережил отца всего на один день. На поминальном пиру вышел облегчиться, хмельной споткнулся в темноте да ударился головой о камень – так было потом объявлено. Наследником стал маленький Ингвар. Он и теперь, сорок лет спустя, сделавшись из рыжего пегим, только называется соправителем, а всё такой же наследник. Глядя на послушного, терпеливого Ингвара, Хельги часто думал: правду тогда сказала Фрейя или нет? Может, просто хотела заручиться для сына защитником? Славяне, которые величают больших людей по отчеству и не могут правильно выговорить имена верингов, зовут второго князя «Игорем Рюриковичем». Какая разница – Рюрикович, Олегович? Он сын Фрейи.

Постучал воин, стороживший дверь опочивальни, – услышал, что конунг не спит.

Ночной телохранитель Воеслав был настоящий богатырь, хоть и не веринг, а местный, полянин. Голос – как рык медведя.

– Княже, к тебе волхв Грозный.

Имя «Хросбьорн» неповоротливому славянскому языку не давалось.

– Пусть войдет.

Хросбьорн, верховный годи, верный советчик и старый, еще с новгородской поры, товарищ, вошел, опираясь на палку. Он был несколькими годами моложе конунга, но колени у него не сгибались, спину скрючило, и голова клонилась вниз, словно не выдерживала веса длинной седой бороды. Сутулость заставляла жреца смотреть на людей исподлобья, через густые брови.

Никто не понимал людей и земные дела лучше, чем Хельги. Никто не понимал богов и дела небесные лучше, чем Хросбьорн.

Скоро помрет, подумал Хельги, и кто мне будет разъяснять волю богов, кто будет предупреждать об опасностях? И еще подумалось, с грустью: не останется совсем никого, с кем можно вспомнить старые дни.

– Ну, что тебе открыл Тор? – спросил князь.

На закате перед Ястребиной Ночью, всегда назначаемой на торсдаг, еженедельный Торов день, годи устраивал на холме, где капище бога гроз и молний, великое моление, раскидывал руны. Коли Хросбьорн прямо оттуда явился в терем, да еще ночью, значит, есть что рассказать.

– Две вести. Хорошая и плохая, – прошамкал беззубым ртом жрец. – Сначала скажу про хорошую. Ее я узнал еще утром, но не стал тебе говорить, пока не сделаю подношение Тору.

– Говори, – спокойно велел Хельги. Его давно уже не волновали ни хорошие новости, ни плохие.

– Издох твой Берсерк. Теперь он тебе не опасен.

Берсерк был хазарским рысаком, на котором Хельги совершил немало дальних походов. Крепкий, умный конь, в бою впадавший в неистовство и сбивавший пеших врагов окованными копытами – потому его и назвали «Берсерк». Три года назад, тоже в Ястребиную ночь, руны открыли Хросбьорну, что конь одержим злым духом и смертельно опасен для Хельги – однажды обратит свою ярость на хозяина и лягнет или сбросит на острые камни. Бояться собственной лошади смешно, но предостережение Тора оставляет без внимания только глупец. Хельги велел выстроить для Берсерка отдельную конюшню и вдоволь кормить отборным овсом. На всякий случай никогда не заходил в ту часть скотного двора.

– Пусть его закопают, не сдирая шкуры. Это был славный конь, он заслуживает почетного погребения, – сказал Хельги, а сам подумал: вот и еще одной смерти я избежал. Сколько их было, самых разных, а я всё жив.

– Погоди. Послушай вторую новость. Когда я исполнял обряд и спросил Тора, не будет ли конунгу какого знака, из травы на Хаскульдовой могиле выползла черная гадюка.

Вокруг Киева, по всем четырем сторонам света, на четырех холмах, были зарыты мертвые враги, отпугивавшие от стольного города злых духов – пусть видят, какая судьба ожидает всякого, кто замыслит недоброе против великого Хельги.

На севере в земле лежал древлянский великан Ярила, на левом берегу Днепра – хазарский воевода Езекия, чей труп везли от самой реки Итиль, на западе – безымянный угр, которого Хельги двадцать лет назад поразил из лука со ста шагов, вызвав восхищение всей дружины. А на юге, рядом со святилищем Тора, был закопан Хаскульд, бывший владелец этих мест.

– Гадюка? А что это за знамение?

– Разве ты забыл, что сегодня ровно тридцать лет и три года с того дня, когда ты умертвил Хаскульда, не дав ему меч? – покачал головой годи. На всем свете он оставался единственный, кто видел собственными глазами, как это произошло. Остальные лишь пересказывали небылицы.

Воспоминание было приятное.

Хаскульд был враг старинный, еще с Рёриковых времен. Пытался опорочить Хельги в глазах конунга, но Хельги переиграл – сосватал Рёрику сестру Эслог, и Хаскульд понял, что его руна бита, увел свой отряд за леса, озера и реки.

Потом стало известно, что он сел на Днепре, в хорошем месте, мимо которого не пройдет ни один купеческий корабль, и стал несметно богат, а в поход собирает до восьми тысяч копий – больше, чем сам Рёрик.