Великий князь посмотрел на многоумного Фотия, но грек безмолвствовал, а может, в самом деле задремал. Он был старый.

– П-приговор мой будет т-такой, – сказал Всеволод, повернувшись к пленникам и заикаясь сильнее обычного. – Отпущу вас, если ты, Глеб, с рязанского с-стола уйдешь, а вы двое поцелуете к-крест признать мое великокняжество, впредь мне не супротивничать и в мои земли никогда не являться.

– Поцелую крест, поцелую! – сразу сказал Ярополк, в ужасе косясь на окна.

Мстислав сдвинул мохнатые брови, кивнул.

Но Глеб замотал головой – яростно, даже борода качнулась.

– Я от своей отчины не отступлюсь! Помру – так князем!

– Опомнись, Глебушко! – взмолилась жена. – И княжества лишишься, и жизни! Обо мне, о детках подумай!

– Лучше помру, а побитой собакой, поджавши хвост, не уеду! – отрезал Глеб.

Он был муж великой крепости и столь же великого упрямства, хотя сии два свойства суть одно и то же.

Ефросинья хорошо знала своего супруга и больше его упрашивать не стала. Едучи во Владимир за милосердием, она знала, что непреклонного Глеба не вызволит, надеялась спасти хоть братьев.

– Коли так, тебе тут быть б-боле незачем, – нахмурясь, сказал Всеволод. – Толпе на расправу тебя не выдам, это моей власти з-зазорно, но и воли тебе не видать. Эй! – оборотясь к дверям, хлопнул в ладони. – Уведите его назад в поруб!

Уже стоя меж двух гридней, Глеб плюнул на пол – под скамью, где остались Мстислав с Ярополком.

– Тьфу на вас, слизни!

Жене кинул:

– А ты не вой, не срамись перед ним, щенком!

Вышел прямой, несгибаемый, налитый яростью.

Без него сразу стало воздушней.

– Ну, пойду с владимирцами г-говорить. – Всеволод поднялся. – Молитесь, чтоб сладилось.

Выборные от горожан ждали в парадных сенях. От восточного Ветшаного конца был всеми уважаемый каменный мастер Шкирят, срединная Печерняя часть прислала рыночного старосту Конона, от западной Новогродской представительствовал тароватый купец Сушата. Каждого Всеволод знал, с каждым один на один сговорился бы, но вместе они были как «тригоно» – жесткая фигура о трех углах, которую, согласно науке геометрии, не согнешь.

– Выдаешь супостатов, княже? – спросил Сушата, едва разогнувшись после поклона, не шибко низкого.

Заговаривать с великим князем первому, да еще задавать вопросы было охальством. Это купчина хорохорился перед остальными.

Он и еще спросил, вовсе неподобное:

– А она тут зачем?

Да пальцем ткнул Всеволоду за спину, бесцеремонно.

Оказывается, Ефросинья последовала за дядей. Хотела знать, чем кончатся переговоры, от которых зависела жизнь близких.

Под враждебным взглядом владимирцев княгиня, стоявшая в дверях, лишь смиренно перекрестилась.

Исихократия учит, что всякое деяние достигается правильным чередованием «воды» и «камня», сиречь мягкости и твердости. Тот, кто знает, когда время мягко обтекать, а когда – стоять твердой стеной, всегда победит.

Сейчас надо было мягко.

– Она жена и с-сестра, ей трепетно, – увещевательно молвил Всеволод. – Чай и у вас жены с сестрами есть.

И столь же шелково, раздумчиво объявил свой приговор: Глеба Рязанского вовек держать в темнице, а с племянников взять крестное целование под страхом погубления души и навсегда изгнать из владимирских пределов.

Выборные переглянулись.

– Нет, – коротко сказал малословный каменщик.

– Этак не сладимся, – чуть длиннее ответствовал рыночный староста.

Бойкий Сушата подбоченился:

– Гляди, княже, ты у нас во Владимире недавно сел. Да надолго ли?

Угрозу от подданного государю сносить нельзя, это опасно. Настало время явить твердость.

– Я Святополком Окаянным, пролившим кровь своих б-братьев, не стану, – сдвинул брови Всеволод. – А коли не люб владимирцам – уйду. Жительствуйте как хотите. На вас без меня со всех сторон сразу во́роны слетятся.

Опять переглянулись. Возврата к смутным временам горожанам не хотелось.

– Помолчи, Сушата, – молвил Конон, выходя вперед. Он был первый разборщик во всех городских тяжбах, умел мирить даже непримиримых. – Княже, мы к людям с твоим приговором выйти не можем. Прогонят нас, нагрянут сюда гурьбой, сами суд учинят, а заодно все твои хоромы разорят. Ты знаешь, каковы они, людишки-то, как в раж войдут. На дружинников своих не надейся, они бить своих не станут…

Князь посмотрел на выстроившихся вдоль стены гридней – на каждого, по очереди. Одни отводили глаза, другие опускали. Плохо.

– Мы к тебе пришли не ради мести, – продолжил Конон спокойно, без дерзости. – Пришли ради своего обережения. Боязно людям, что волки Ростиславичи сызнова нагрянут, как уже не раз являлись, и весь город кровью умоют. Надо им раз и навсегда конец положить, чтоб не было от них Владимиру больше зла. На том стоим и с того не сойдем. Если же решишь уходить, знай: всё одно двоюродных с тобой живыми не выпустим. Не гневайся, но таков наш общий приговор.

Двое остальных согласно кивнули, а Сушата еще и ногой притопнул.

Когда твое твердое сшибается с еще более твердым, следует вновь обратиться водой, наущает византийская премудрость.

– Пойду перед иконой п-помолюсь, попрошу у Господа наставления, – с печальной кротостью произнес Всеволод. – Ждите. Чрез малое время вернусь с последним своим словом.

Когда он оборотился уходить, Ефросиньи в дверях уже не было.

Не было ее и в гриднице.

– Ну что они? Согласны? – вскочил со скамьи Ярополк. В его взгляде были страх и надежда. Мстислав смотрел исподлобья, молча.

Всеволод покачал головой.

– Без ваших голов они не уйдут. Мне вас не с-спасти.

Мстислав зажмурился, Ярополк заплакал.

– Господи, – обернулся великий князь к божнице. – Се ведь братья мои! Как мне от смертного греха уйти?

Лик Спасителя был сочувственен, но строг. Ответ Всеволоду был известен: или ты выбираешь царствие земное, или небесное, обое же обрести неможно.

– Про главную науку для государя – историю. Империи восемьсот лет. Ею правила сотня базилевсов. Все беды и испытания, какие только могут обрушиться на государя, уже испытаны и преодолены. Всё уже было. На всякий вопрос есть ответ. На этот – как избежать пролития родной крови, когда не пролить ее нельзя – тоже давно отвечено.

«Не уберегу я их, даже если от княжества откажусь, – мысленно возразил Иисусу государь. – Владимирцы их не выпустят. А стану заступаться – и меня порешат!».

И опять безмолвный ответ не замедлился.

«Выбирай: или бренная жизнь – или душа».

Но выбирать не хотелось. Ни между земным и небесным царствами, ни между гибелью жизни и гибелью души.

Перекрестившись, князь вернулся к столу.

– Отче пресвятый, да пробудись ты! – тронул он за плечо духовника. – Ведь это тебе потом мой г-грех отпускать!

– Я не сплю, – сказал старик, раскрыв выцветшие очи. – Я жду, пока ты вспомнишь, чему научился в Византии.

Всеволод удивился.

– Я там много чему научился. Про которую из наук ты говоришь?

По-русски пастырь говорил гладко и даже книжно, только подсюсюкивал от греческого деревянноязычия. У него вышло «тозе давно отвесено».

И великий князь, и оба обреченных пленника воззрились на попа с надеждой.

– Говори, не томи! – воскликнул Всеволод. – Как поступали базилевсы?

– От рождества Христова в год шестьсот тридцать седьмой кесарь Ираклий прогневался на своего сына-заговорщика, однако ж не взял на себя грех сыноубийства, не возжелал губить свою вечную душу. Потому царевичу лишь отрубили нос, чтоб зеркало всякий день напоминало ему о мерзком грехе непослушания. Отрубили и руки, чтобы наказанный не смог мстить. Потом, подумав, государь велел отсечь виновному еще правую ногу, а левую по своему милосердию оставил. В последующие века императоры во соблюдение Господней заповеди «не убий» наказывали особ царской крови не смертию, а казнями малыми, но достаточными, чтоб покаранный более не являл собою опасности для престола. В Византии преступному родичу выкалывают глаза и еще оскопляют, чтобы не дал зловредного потомства, жизни же не лишают. Христос смотрит с небес на такую кротость и умиляется. Вот и ты, сыне, можешь то же содеять, ибо…