И окоченел Олег Святославич. Вот так, в единый миг, призывает душу на испытание и Бог Саваоф, вопрошает: кто ты и что ты, куда тебя – в рай или в ад?

Колебаться, однако, времени не было. Олег и не колебался.

Коли человек родился на свет князем, рано или поздно приходится выбирать, кто ты – человек или князь, и Олег свой выбор давно сделал. Если ты не князь и своего княжества не имеешь, ты никто и ничто. Лучше уж, смилуйся надо мной Господи, попасть в Твою преисподню, чем быть никем и ничем. Злая, горькая доля лучше, чем обездоленность.

– Для меня великая честь стать твоим зятем, великий хан, – склонился Олег. – Пожалуй мне в жены одну из твоих дочерей.

Он знал, что у Тугара девок не то семь, не то восемь.

– Мою дочь тебе жирно будет, – ответил Змей. – Ты не русский кахан, не Святапылк. Ты просто хан. Значит, женишься на дочери одного из моих ханов. С кем бы тебя породнить? – Немножко подумал. – Пожалуй, с Селюком. Тенгри дал ему четырех дочерей, но ни одного сына. Орда Селюка самая ближняя к русским землям. Он выводит в поле семь тысяч всадников и своего зятя никому в обиду не даст. Служи верно моему слуге, и будешь цел. Поезжай к Селюку в становище, женись. Отправлю с тобой сотника, он передаст хану мою волю. Всё, ступай.

Когда Олег полз на коленках, задом вперед, к выходу, один из данишманов, не стесняясь, что русский услышит, спросил:

– Какой верности можно ждать от того, кто предал и свою родину, и свою жену? Зачем тебе такой союзник, Елан?

– А он не союзник, он – баярдым, – засмеялся Тугар-кахан, и все тоже засмеялись.

– Что такое «баярдым»? – спросил Олег у проводника, когда маленький отряд, оставив половецкий стан за рекой, шел на рысях по бурой осенней степи.

Сотник сидел на коне, как на скамье – подвернув одну ногу, за поводья не держался. Должно быть, в седле он проводил больше времени, чем на земле.

– Когда перед зимой режут овец, их нужно привести в загон, где бойня. Баран, что ведет отару, называется «баярдым», – ответил половец и снова затянул нескончаемую песню, которой потом изводил Олега на протяжении всего пути. Утром, запрыгивая на коня, начинал мычать и прерывался, только чтобы поесть. Даже ночью, во сне, сотник то храпел, то пытался выть свою нуду. На русских он не смотрел, они были для него ничто. Открывал рот, только если о чем-нибудь спрашивали.

На третий день достигли айлага, летнего кочевья Селюковой орды на берегу реки Донель. Миновали несколько небольших становищ, где кибитки стояли кольцами в окружении пасущихся табунов и стад: с восточной стороны конский молодняк, с северной взрослые лошади, с западной овцы, с южной горбатые вельблуды – скоты, каких на Руси до половцев не видывали. Коров кипчаки не держали, потому что от них нет шерсти, только молоко да мясо.

Завидев чужих, несколько раз налетали всадники, но сотник махал кахановым бунчуком, и ничего, расступались.

Незадолго перед закатом добрались до ханской ставки. На холме у каменной бабы, которая была здесь и до половцев, и до печенегов, и до русских, кру́гом стояли нарядные юрты белого войлока. Здесь обитала вежа, то есть родня самого Селюк-хана. В низине, тоже вежами, горбились серые и коричневые чадиры – шатры простолюдинов.

Лошадей привязали на вытоптанной плеши. Там сено, водопойные колоды. Дальше князь пошел с сотником вдвоем.

Перед встречей с будущим тестем Олег весь подобрался. Про Феофанию было много и горько думано по дороге, плакано бессонными ночами. И решено: отослать в монастырь, пускай молит Всевышнего за грехи раба Божьего Олега. Ей, Феофании, что? Она спасется и пребудет со ангелы, а ему, зломычному, гореть в огне. Хотя патриарх цареградский в проповеди сказывал, будто для государей у Господа свой аршин, и что не простится рабу, может проститься кесарю, ибо с кесаря при жизни больше спрашивалось.

Но тревожиться про загробное следовало не сейчас, а в более покойную минуту. Сейчас же у Олега решалось, скоро ль ему попасть туда, за гроб, или еще доведется пожить. Ну как Селюк-хан откажет? Половецкие князья своего кахана иногда слушают, иногда нет.

У хана юрта была такая же, как у родичей, только побольше и рядом высокий шест, на нем три конских хвоста: белый, черный, рыжий. Поверху курился дымок.

Идя пеш, Олег поглядывал вокруг, и всё больше на баб и девок. Половчанки собою были непригожи: плоскомордые, чумазые, утястые. А еще неподобно шустрые, оборотливые, на работу спорые. Одна сшивала конскую шкуру, другая взбивала что-то в бочке, третья гнала коз. Несколько всадниц пронеслись мимо на полном скаку, с посвистом, у седла колчаны со стрелами – издали и не подумаешь, что бабы.

И наглые. Нет – глаза опустить. Так и пялились на чужого человека, некоторые скалились и говорили нескромное.

Тревожно было Олегу, сомнительно: как с этакой половецкой страхолюдью ложе и стол делить? Надеялся, однако, что ханская дочерь посдобней, помасленей.

Помолясь и перекрестившись, вошел в чертог. Там в середине сверху вниз розоватым столбом сочился свет, по бокам же было сумрачно. Сотник куда-то подевался, князь стоял один.

Но зрение приобыклось, и Олег увидел, что провожатый у противоположной стенки, шепчет на ухо бритоголовому кряжистому мужу в грязном бархатном халате, поперек которого златой пояс, а сапоги красной кожи, носок на них с загибом. Бритоголовый, видно, и был сам хан Селюк.

– Желание кахана почтительно услышано, – сказал негромкий жирный голос.

Хан вышел на середину. Падавший сверху луч осветил румяное и надутое, сейчас кожа лопнет, лицо, блеснул на золотой серьге. Крепкая рука поманила Олега.

– Подойди, дай на тебя посмотреть.

Сказано было по-русски.

Князь приблизился ни жив ни мертв. «Желание услышано» еще не означало, что оно будет исполнено.

– Знаю о тебе. Как не знать, – только и сказал Селюк. – Пусть моя жена на тебя поглядит. У нас, кипчаков, мать решает, за кого дочь отдавать.

Пока ходили за ханшей, так молча и стояли друг против друга: Олег узкий и высокий, половец широкий и низкий.

Князь боялся, что хан спросит: сколько у тебя воинов, сколько табунов, сколько земель. Но Селюк не спросил. Может, уже знал, что Олег гол, как ощипанная курица. Коли хан кочует по соседству и говорит по-славянски, так, верно, и вести из Руси получает.

Пришла ханша Кызылгуль. Была она на полголовы выше мужа, телом бочковатая. На войлочной шапке, как положено знатной половчанке, торчали серебряные рога, на шее висело ожерелье из крошечных круглых зеркал, они сверкали, брызгали солнечными зайчиками.

– Вот, – сказал Селюк по-кипчакски, – кахан велит отдать какую-нибудь из наших дочерей за руса. Это никчемный Олег-хан, который взял половецкими саблями Чырныгыв, а стоило нашим уйти, потерял его. Что думаешь?

Олег переминался с ноги на ногу. Сотник глядел на него, прятал ухмылку, да не больно-то и прятал.

Кызылгуль-хатун, видно, была неговорлива. Подошла вплотную, посмотрела, будто примеривалась купить на торговище коня или вельблуда. Ростом они с Олегом были вровень.

Не выдержав взгляда щелястых глаз, он потупил очи. Увидел, как в зеркальцах отражается десяток собственных лиц, маленьких.

– Кахана сердить не надо, – сказала хатун, и князь перевел дух.

Селюк кивнул.

– Я тоже так думаю. Которую отдадим?

– Сагыз, Лайлу и Айдын за этого не отдам, – молвила половчанка, отходя. – Пускай берет Топалчу. Она косая и рябая, ей хорошего мужа все равно не найти.

Чертов сотник ухмыльнулся еще шире. Он знал, что русский князь понимает по-половецки.

Олег почувствовал жар в щеках. Ох, тяжко караешь, Господи.

Селюк опять перешел на русский:

– Моя дочь Топалча станет твоей женой. Если согласится. Пусть она на тебя посмотрит, князь. Иди в табун.

– Почему в табун? – удивился Олег.

– Топалча всегда в табуне. Лошадей любит.

– Сама его отведу.

Ханша махнула рукой Олегу: ступай за мной. Пошла первая, не оглядываясь.