– Пускай ударит.

Мстислав поднял баклагу с крепким медом, забулькал. По бороде потекла золотистая влага.

Сзади ждали два воина, держали свернутые флаги, желтый и синий.

Князь Ярослав Киевский любил свою жену, рожденную на свет Ингигердой и ставшую по крещении в русскую веру Ириной.

Она была женщина великой красоты, он – мужчина великого ума. Такого великого, что даже недруги говорили про него «Мудрый». Раньше-то враги называли «Хромцом» или «Колченогом», потому что князь был из-за сохлой ноги кривобок, на ходу подпрыгивал, однако старых своих неприятелей Ярослав всех со свету сжил, а новые научились уважать киевского государя за сильный ум и умную силу.

Единственной слабостью Ярослава Владимировича была любовь к Ирине-Ингигерде. Рядом с нею премудрый князь будто цепенел. Посмотрит на ясный, прозрачный лик, на озерно-голубые очи – и не может оторвать взгляда. Ни в чем не мог отказать своей супруге.

Ингигерда выросла на сагах про доблестных викингов. Ей было досадно, что Ярослав предпочитает одерживать победы не мечом, а умом. «Ума в тебе больше, чем храбрости», – упрекала она мужа в сердитые минуты.

Впервые он увидел ее пять лет назад, когда спасался от врагов в свейской земле.

У окна королевского терема сидела светозарная дева с длинными золотыми волосами, вышивала золотой нитью узор на ткани, и Ярослав замер на месте. Спросил у провожатых, кто это и что делает. Дочь нашего конунга, отвечали чужеземцу, вышивает плащ для своего жениха, норвежского короля.

Ярослав пошел к конунгу и сказал: «Выдай дочь за меня. Я вернусь и стану конунгом всей страны Гардарики, она больше и богаче Норвегии». Конунг удивился. «Это правда, Гардарика много богаче Норвегии, но, во-первых, ты женат, а во-вторых, еще неизвестно, победишь ли». «Жену и детей увез с собой мой враг польский король, – ответил Ярослав. – Больше я своей семьи никогда не увижу. За нее потребуют русские земли, а я их не отдам. Государю лучше потерять жену и детей, чем лишиться земель, иначе какой это государь? А что касаемо моей победы – дождись, когда я возьму Киев, тогда и пришлешь мне Ингигерду». Олаф Свейский молвил: «Ты говоришь, как великий государь, Ярислейф, а норвежский король всего лишь храбрец, храбрецов на свете много. Если ты вернешь себе престол, я пришлю тебе дочь».

Ярослав сел в Киеве, и конунг исполнил обещание, прислал Ингигерду. Она не полюбила хромого, немолодого, непрославленного в боях мужа, в брачную ночь отворотила лицо. И князь, хоть весь дрожал от страсти, не коснулся юной супруги, а лишь бережно укрыл ее горностаевым покрывалом. Несколько месяцев с великим терпением он поднимался к ее сердцу, как по крутой лестнице, со ступеньки на ступеньку. Сначала добился того, чтобы Ингигерда, уже Ирина, его не страшилась. Потом – чтоб стать ей интересным. Потом – чтобы доверяла. Чтоб начала скучать, когда его долго нет. Чтоб радовалась, когда его видит. И только после этого они стали мужем и женой. То была самая трудная и самая драгоценная из всех побед мудрого князя.

Ярослав дарил жене лучшие вещи на свете, исполнял все ее прихоти, за это Ирина в конце концов тоже его полюбила – хоть и не так сильно, как он ее. Князь знал, что любовь к супруге – его слабость, но будучи мудр, он знал и то, что глупо жить, не потакая дорогим сердцу слабостям. Без этого в жизни не бывает радости.

Воевать с братом князь не хотел, не доверял ратной удаче, которая зависит от слишком многих случайностей. Он думал подкупить кого-нибудь из слуг Мстислава, чтобы подсыпали в вино отраву. Оно вышло бы и дешевле, и вернее. Но Ирина любила войну, ей хотелось, чтобы в жизни всё было, как в сагах. «Если ты одержишь победу на поле сражения, я буду любить тебя еще больше», – твердила она изо дня в день, и Ярослав сдался, лишь выторговал время, чтобы победить наверняка.

Он нанял за морем Хакона Слепого – воина, равного которому не было на всем белом свете. Хакон когда-то дал обет не смотреть ни на что кроме бранного поля и с того дня закрывал верхнюю часть лица золотой повязкой-лудой. Поднимал ее на чело лишь в сражении и опускал обратно сразу же, как только враг был разгромлен. Вот какой это был воин. Про него складывали саги уже при жизни, Ирина все их знала наизусть, и когда муж вызвал великого героя в Киев, прослезилась от счастья. Это был самый драгоценный из всех подарков, которые она когда-либо получала от Ярослава. Княгиня попросилась в поход вместе с войском, чтобы увидеть битву собственными глазами. Отказать ей Ярослав не смог.

И вот теперь она стояла у шатра рядом с мужем, жадно смотрела на выстроившиеся полки, на зеленое поле, в конце которого темнела бесформенная масса вражеского войска. Точеные ноздри княгини трепетали, очи блестели. Ярослав еле заставил себя отвернуться от жены, подошел к Хакону.

– Ну что, развернулись они? – скучливо спросил великий воин. Он до сих пор так и не поднял с глаз своей луды. Повязка блестела на солнце, словно золотой обруч, деливший черноволосую и чернобородую голову надвое. Ни шлема, ни кольчуги Хакон никогда не носил, он верил, что его волшебная луда надежней всякого доспеха.

– Не движутся. Должно быть, оробели, видя наше множество, – ответил Ярослав. – Что будем делать?

Мудрость приучила князя доверять всякое дело тому, кто его лучше ведает. Ярослав знал, что воин он невеликий, не чета Хакону. За то варягу и выплачена тысяча гривен, а после победы обещано вдвое.

– Начнем сами, – сказал Хакон, сдвинул повязку на лоб, прищурился от яркого света.

Глаза у него были страшные, совсем черные, из одних зрачков. Они сверкали ледяным пламенем ярости и смерти. Ингигерда вскрикнула от восторга, а прославленный воин даже не повернул головы, его не интересовали красавицы. Он смотрел на поле немигающим взглядом голодного орла.

Тронув шпорой конский бок, Хакон съехал с холма, крикнул что-то воинам на датском диалекте, которого Ярослав не понимал – новгородские и ладожские варяги говорили по-другому.

Воины затрясли копьями, потом загорланили боевую песню, похожую на собачий лай. Строй вытянулся клином. На острие были лучшие бойцы и берсерки. Быстрой волчьей побежкой, не размыкая сдвинутых щитов, дружина зарысила через поле. Золотая луда единственного всадника мерцала над сплошной коричневой лентой кожаных спин. Варяги носили броню только спереди, тыла вражеским ударам они не подставляли.

Княгиня Ирина издала древний боевой клич викингов: «Ху-у-ух!!!»

Оба киевских крыла, состоявшие из присланных со всей Руси разномастных отрядов, немного помешкали, но тоже заколыхались, двинулись вперед, только медленнее варягов, и скоро отстали.

Во вражеском лагере, посередине, закачались два лоскута, синий и желтый.

Битва начиналась.

По сигналу знаменщиков, синий ясский полк пошел на рысях влево, желтый касожский вправо. Черниговские сотники и десятники забегали, замахали руками, сбивая пехотинцев в густую толпу. Боковых и задних пинали ногами, били плетками. Приказ князя был согнать всех плотно, как овечью отару.

Атакующие варяги краснощитным конусом вклинились в первые ряды черниговского ополчения – и увязли.

Бой был как бой: истошные вопли, стоны, брань, звон железа, хруст ударов, вскидывающиеся и опускающиеся клинки, судорожное трепетание воздуха, в который отлетали расставшиеся с телом души.

Там, где мерцало золотом чело Хакона Слепого, острый угол впился в податливую людскую гущу глубже всего. Неширокая шипастая полоса остальной варяжской дружины охватывала черниговцев полукругом, теснила, давила. Передние мужики пятились и верно побежали бы, да некуда – с тыла напирали задние.

Князь качался в седле, рычал сквозь стиснутые зубы – ему хотелось оказаться там, где звенела сталь. Княгиня крепко держала мужниного коня за узду – боялась, что Мстислав не совладает собой, сорвется в рубку. Такое случалось не раз.