И им это не понравилось.

Я жался спиной в стену, пытаясь стать как можно меньше и убраться от их вездесущих рук, а они продолжали тянуться ко мне, но почему-то все равно не касались, несмотря на то что могли. Смеялись все громче и громче. Безликие головы с безумными, почти что нарисованными улыбками приближались ко мне, маячили перед глазами, а потом сразу же исчезали и появлялись вновь в других местах.

Разумеется, я не понимал, что на самом деле этого не было. Думал, это проделки Инганнаморте. И в общем-то был прав, потому что именно они напоили меня високканом. Только тогда я был уверен, что они использовали тёмную магию, чтобы свести меня с ума.

Призраки заполонили всю комнату. В ней не осталось свободного места, и мне самому едва ли хватало маленького закутка у стены.

Призраки смеялись с надрывом. Их смех оглушал и сводил с ума одновременно. Мне стало казаться, что они проникли в мою голову своими руками, пусть по-прежнему не касались.

Призракам было мало. Они хотели всего и сразу. Они жаждали выпить всю мою кровь, высосать душу, как будто душа — это что-то материальное.

Я знал, чувствовал, видел.

Сердце вдруг стало тяжелым и непреодолимо большим. Отдало сильный удар, а потом забилось часто-часто, хотело выпрыгнуть из груди и остановиться. Руки вспотели, задрожали. Дыхание участилось вместе с сердцебиением. Призраки все никак не исчезали, а смех звучал все громче, улыбки становились безумнее, а на месте глаз появились чёрные дыры.

Это были призраки тех детей, только в несколько раз злее. Они излучали ненависть чёрными волнами вокруг себя, и эти чёрные волны я видел своими глазами. Эту ненависть я ощущал всем нутром. Она была сильной, намного сильнее любого другого чувства. Она поглощала меня целиком, и я не чувствовал ничего кроме ненависти.

Огромная волна растоптала бестелесных призраков, стерла их улыбки, заглушила смех. И окатила меня ледяным ветром, заключая в деревянные, равнодушные объятия.

Сердце билось сильнее, я задыхался во вдохах и выдохах. И кричал, что было мочи, чтобы избавиться от всепоглощающей ненависти. Свет погас, и даже из маленького окошка у потолка не проходили лучи. Вокруг теперь была лишь чёрная ненависть, осязаемая, холодная, страшная.

Мне хотелось бить. Себя или кого-то. Резать. Тоже себя или кого-то другого, мне было не важно. Убивать всеми способами, которые я знал, а знал я очень много способов благодаря Инганнаморте. Даже тогда, когда Чезаре — или Гаспаро — бил меня, я не ненавидел их настолько сильно. Даже когда они хлестали меня или заставляли хлестать других, я не чувствовал такой ненависти. Такой, что не мог дышать.

Ненависть — самое сильное чувство.

Она сильнее привязанности, симпатии. Любви. Сильнее эйфории и упоения. Сильнее разочарования и злости. Когда человека пожирает ненависть, он не может сопротивляться. Возможно, именно поэтому Боги предпочитали ненависть любви.

Ненависть обезоруживала и подчиняла всех без разбору.

Черные сгустки тумана сужались рядом со мной, становясь все плотней, гуще. Они хотели меня сожрать, но я сопротивлялся. Не знаю, как, но точно сопротивлялся. В те мгновения больше всего я ненавидел ненависть.

Она сжала меня в железных тисках, а потом резко растворилась. Сердце остановилось. И снова бешено заколотилось с такой силой, что я слышал каждый удар в своей голове. Не заметив, как ногтями я впился в свои ладони, я почувствовал горячую жидкость на коже: проткнул до крови. И кровь заставила на долю секунды успокоиться.

Но лишь на долю секунды.

Потом все продолжилось новой волной.

Меня бросило сначала в жар, потом в холод. Я метнулся в угол, ударился головой о стену и, возможно, разбил голову. Заметил, две большие фигуры в чёрных плащах около двери, снова внутренне сжался и вцепился пальцами в шершавые стены. Взвыл, закусил губу, специально ударился головой ещё раз. Бросил затравленный взгляд на знакомые фигуры на двери, но вспомнить, кто это, я не мог, как бы сильно ни напрягал память.

Фигуры не шевелились, но почему-то с каждой секундой приближались, а мое сердце билось, билось и билось, и в груди становилось очень больно. Фигуры стали большими и нависали надо мной с огромными металлическими ножами. Они целились в меня и расплывались прямо в воздухе, оказываясь приклеенными к стенам. Сердце отдало три с половиной удара в секунду.

Кончики пальцев онемели, я резко дёрнул руками вниз и ободрал подушечки до крови, не чувствуя боли. Попытался вскарабкаться вверх по плоской стене, упал плашмя на пол и сдавленно зарычал, готовый в любой момент броситься на непрошенных, неосязаемых гостей.

Вероятно, это были тени Гаспаро и Чезаре, но в тот момент я не помнил их имён. Они были просто тенями, жаждущими моей скорой смерти.

И они растворялись.

Им на смену явились голодные дикие звери. Они скалились и рычали, обнажая окровавленные клыки. Хотели наброситься на меня, но стояли неподвижно. Пол под ногами поплыл, я зачем-то попытался встать на ноги, но не удержался и снова упал, рассматривая кирпичи в стене. Из них тоже стали появляться тонкие неосязаемые ленты. Они обволакивали меня и направлялись к зверям, проникали внутрь них и там исчезали.

Звери продолжали скалиться.

Я продолжал жаться в угол и иногда пытался встать на ноги, чтобы уйти, но снова падал. Падал и вставал, падал и вставал, падал и вставал. Ноги дрожали, подкашивались и совсем не держали. Бросало то в холод, то в жар. Сердце не замолкало ни на секунду, и грудь уже болела от ударов.

Звери продолжали рычать. Почему-то пахли сеном, а потом приобрели лиловый оттенок и стали похожими на волков с чёрными пустыми глазницами. С клыков стекала ярко-голубая кровь, окрашивая в этот яркий цвет пол моей камеры.

Кирпичи в стенах затряслись. В ушах загудело, я слышал грохот, нарастающий с каждой секундой. Стены норовили вот-вот упасть, разрушится, разлететься на миллионы маленьких осколков, но оставались на месте. Грохот стал невыносимым. Лиловые волки рычали слишком громко. Голубая кровь стала сначала слишком жидкой, а потом — слишком вязкой.

Волки стали медведями-гризли с тёмно-зеленой шерстью, а глазницы у них тоже оказались пустыми. Медведи побежали, и один из них, подпрыгнув, рухнул прямо на меня. Его веса я не почувствовал, но чудовищный запах палёной плоти прошиб яркую дыру в сознании: я вдруг понял, что что-то не так, и это не могло быть реальностью. Может быть, думал я, это сон. А может быть — сон наяву. Может быть, вся жизнь — это сон, и сейчас он подходит к концу, и я проснусь, и у меня всё будет хорошо. Ради этого не страшно было потерпеть зелёного гризли, пахнущего сожженной плотью.

Загорелся огонь. Каменные стены горели гигантским пламенем, сметая всё на своем пути, и кирпич наконец-то стал опадать, исчезая в огне. Гризли перестал так пугать, но сердце стучало-стучало-стучало, пот ручьями стекал со лба, грудную клетку сдавило, и я не мог нормально дышать.

А потом вместо стен горела вода. Бескрайнее море, над которым парили птицы. Не чайки, нет, другие птицы. Кажется, вороны. Чёрные и белые. С пустыми глазницами. Но уже не пугали даже они.

Кончики пальцев тряслись и почернели, будто гнилое дерево. Я слышал крик птиц, искусственный, неимоверно громкий, оглушающий, и лежал на спине в горящем море. Огонь и вода обволакивали моё тело, согревая и морозя одновременно. Чёрные пальцы медленно осыпались чёрными осколками. И в голове раздался чей-то пронзительный вой. То выл не я и не лиловые волки, кто-то другой, бесконечно далёкий и близкий. С надрывом, с болью, с мольбой о помощи. Выл, не замолкая ни на секунду, и я сходил с ума от этого воя. Кричал, кричал, кричал.

Никто не слышал. Никто не приходил.

Я был один. Был один всё это время. Но никогда не замечал своего одиночества, возможно, из-за криков за стеной. Ведь эти крики, были ли они фантомные или нет, создавали видимость того, что я не один.

Море горело и было холодным. Его волны ласкали изуродованное шрамами тело, и в нём хотелось раствориться, как те тени несколькими минутами ранее. Но я всё ещё был. Все ещё существовал, и мне являлись и призраки, и люди, и звери. Теперь оставалось ждать демонов и богов, надеясь, что после их визита меня избавят от страданий.