Она зашла в море по щиколотку. Подол юбки намок и стал темным.

— О Духи вод и водных просторов! О Царица водная и Повелитель морей Нептун-Посейдон! Оберегайте его от волн и от тумана, от препятствий и подводных скал, от всякой беды, напасти на море. Живым пойдёт и живым выйдет вскоре, — Ханна твердила заклинание завороженно, уверенно, но глаза её заволокла серая пелена. — О Душа морская, сопроводи его, оберегай, охраняй, всякое зло от него прогоняй. Да будет мой оберег крепким! Да будет мое слово цепким! Его в море оберегаю от беды и напасти. Да будет так. Заклинаю.¹

Она повторила это семь раз. И вылила все вино в море.

Вернулась домой. Потушила свечу.

Исаак выглянул из-за занавески и помог Ханне убрать все на место. Он хотел о чём-то её спросить, но не решился: непривычно серьезной и молчаливой сегодня была гадалка, и мальчик только налил ещё немного клюквенной настойки и оставил её в покое.

ГЛАВА 18

«ИСПОВЕДЬ: ПУТЬ ДЕМОНОВ»

— Пятый путь оказался не таким страшным. На фоне всего остального, что со мной делали, Путь Демонов — лишь маленький жалкий отголосок той жестокости, протекающей по венам каждого Инганнаморте. Демоны оказались более благосклонны в отличие от асеров, зверей, людей и… в последствии богов. Вот уж не знаю, почему именно демоны.

В этот раз они расщедрились. Не беспокоили меня до тех пор, пока раны полностью не затянулись, оставляя после себя грубые, шероховатые шрамы. Где-то очень глубоко внутри себя я надеялся, что со временем у меня исчезнут даже они, но я ошибался: шрамы никогда не исчезали. Совершенно не хотелось, чтобы эти мерзкие отметины навсегда остались на моём теле мёртвым напоминанием о том, через что мне пришлось пройти.

Я пытался думать об этом как о том, что сделало меня сильнее. Но в итоге единственное, что чувствовал, это полное отсутствие какой бы то ни было силы. Мне просто хотелось отдохнуть. А лучше — умереть. Не уверен, что это помогло справляться с трудностями, потому что неуверенность, страх, зачастую животный ужас или паника по-прежнему были моими верными спутниками.

Пытался задвинуть в самый дальний уголок своего сердца, закрыть на замок и выбросить ключ от этого замка, чтобы никогда не вспоминать того кошмара, но… Не вышло. Не знаю, где именно я налажал, потому что даже в тот непродолжительный период моей жизни, который я готов с уверенностью назвать счастливым, я чувствовал за спиной голодных призраков, во весь рот улыбающихся мне своими безумными улыбками.

Тебе не надоело меня слушать, священник? — вдруг спросил Рагиро. Голос звучал насмешливо, но дикая отстраненная грусть пробивалась сквозь трещины.

Отец Мартин сначала покачал головой, нахмурился непривычно по-доброму и с толикой грусти — он сам не мог определиться, что чувствовал сильнее — и только потом ответил:

— Ни в коем случае, Рагиро. Продолжайте.

— Для постороннего человека ты слишком внимателен, священник. Мне не нравится.

— Я, кажется, вообще вам не нравлюсь, — со слабой улыбкой заметил отец Мартин. Он был абсолютно не против враждебности в свою сторону, пусть она и спадала с каждым вновь произнесённым словом. — И это уже нравится мне.

— Что именно? — не догадался Рагиро, с трудом поднялся на ноги и, обогнув сидящего Мартина, подошел к стене, на которой в разное время были выцарапаны чужие имена, фразы, цифры. За несколько часов из чуждых они стали привычными, почти родными, но все же недостаточно, чтобы уделять им должное внимание, как сейчас делал Рагиро.

— Что я вам не нравлюсь, — честно ответил отец Мартин. — Не поймите меня неправильно, просто обычно я сталкиваюсь с открытостью и дружелюбием. Дружелюбие может быть искреннее, а может оказаться лицемерием. Но я не встречал человека, который мог бы так откровенно что-то говорить. Особенно если это что-то — признание в ненависти.

— В таком случае могу повторить это ещё раз — я ненавижу таких как ты. Вы вызываете во мне рвотные позывы в своей неуемной и бестолковой вере в самого отъявленного подонка этого мира — в Бога. Доволен? — Рагиро старался говорить раздраженно, старался вернуть себе бушующую в нём ранее злость, но получалось плохо. Он слишком устал, да и священник уже несколько путей назад перестал раздражать.

— Доволен, — согласно кивнул отец Мартин, наблюдая за Рагиро. — Спасибо.

Они оба в этот момент знали, что Рагиро Савьер не ненавидел отца Мартина, но оба сделали вид, что не замечали этого.

— Можете ещё добавить, как сильно вы ненавидите лично меня, — со слабым добродушным смешком, совершенно неподходящем образу священника, добавил Мартин. На секунду ему показалось, что именно так могли бы вести себя друзья.

— Ненавижу тебя. Ты вызываешь во мне отвращение, и, не будь у меня этих цепей, — Рагиро для наглядности приподнял скованные руки. — Я бы задушил тебя ещё в начале нашего знакомства.

Его губы тоже тронула очень слабая улыбка, но отцу Мартину этого было достаточно, чтобы убедиться в своих догадках.

— Не сомневаюсь.

Взгляд у Рагиро стал добрым, но это была лишь секундная иллюзия.

— Ты бы понравился Лерту, — вдруг произнес Рагиро и опустился на холодный пол, придерживаясь руками за стенку и морщась от ноющей боли. — Если бы не был священником, — чуть тише добавил он секунду спустя, когда не услышал ответа.

— Если бы не был священником, — эхом повторил Мартин, будто пробовал на вкус эти слова. Он старался понять, как это — не быть тем, кто ты есть; как перестать быть собой и насколько сложно будет изменить собственную жизнь. Он хотел этого. Хотел сбросить с себя церковный сан, отвернуться от Бога и, глядя людям в глаза, сказать, что Бог — подонок.

Сейчас отец Мартин боялся даже про себя говорить эти слова.

У Рагиро было ещё два пути, чтобы исправить это.

— Когда я закончу… исповедоваться, я хочу услышать ответ на ещё один вопрос. Почему ты выбрал Бога? У тебя есть время подумать над ответом, священник, и будет лучше, если мы оба поверим твоим словам, — ответа Мартина Рагиро решил не дожидаться. Он глянул на него исподлобья и, выдержав совершенно не нужную паузу, продолжил привычным тихим, немного хриплым голосом: — На Пятом пути ко мне пришла одна Мирелла. Каштановые волосы стали чуть короче и грубее, лицо побледнело ещё сильней, щёки впали, а глаза были дикие, бешеные, безумные. Она все ещё была красива, но это была какая-то другая красота, странная, сумасшедшая, безрассудная. Отталкивающая? Или, скорее, пугающая.

Мирелла не улыбалась, даже не поворачивалась в мою сторону, когда вытаскивала из коробочки маленькие баночки с жидкостями разных цветов. Дверь за ней захлопнулась то ли от ветра, то ли от чего-то ещё. Возможно, от её тёмной магии, хотя я даже не был уверен, что Инганнаморте ей владели. Они были обычными людьми. Во всяком случае мне так казалось, несмотря ни на что. Я имею в виду, никто из них не проходил Шести путей и не проводил ритуалов, как один из моих предков. Они не были чародеями и не продавали душу Дьяволу. Это могло бы мне упростить задачу, если бы я встретился с ними сейчас, но…

Мирелла расставила несколько бутылочек перед собой, делала вид, что она крайне увлечена своим занятием, а может действительно не замечала ничего, кроме неестественно ярких жидкостей. Последняя вещь, которую она вытащила, оказался металлический кубок, немного грязный, с причудливыми орнаментами.

Она очень долго смешивала жидкости, переставляла бутылочки с места на места, внимательно вглядывалась в цвета, будто бы пыталась понять, все ли она правильно делала. Мирелла выглядела сосредоточенной. Слишком серьёзной для её игривого характера. Я украдкой наблюдал за ней и думал, как же хорошо, что у них с Чезаре — или с Гаспаро — не было своих детей. Вероятно, они сделали бы с ними то же самое, что и со мной, если не в разы хуже. Мирелла, возможно, думала так же, и поэтому не родила.

Наконец, она добилась нужного результата, вылила получившееся месиво в кубок и несколько секунд рассматривала, как менялся цвет внутри. А потом протянула кубок мне и холодно приказала: