Таким образом, как множество иных больших и малых городов, Пайт шажок за шажком, договор за договором из сугубо частного владения королевской семьи превратился в самоуправляемую территорию. Она, как и прежде, считалась губернской столицей, однако платила Сибуайеннам лишь налог на соль, традиционную «двадцатину», а также аренду по фиксированной ставке на типичный для Партидов срок в 222 года. Кстати, земля в столице считалась самой дорогой в Ойкумене, а дома — самыми высокими, потому что отцы города сплоховали, допустив непростительную оговорку насчет того, что ставка распространяется лишь на участок в пределах изначально заложенных городских стен.
Казалось, Пайт ждало роскошное будущее — с поправкой на войны кварталов, фантастическую преступность, ужасающую нищету пролетариев и традицию разрешать споры хозяйствующих субъектов через найм шаек по тридцать-сорок морд, которые шлялись средь бела дня в кольчугах и шлемах, устраивая побоища прямо на улице. В общем, все как положено в эпоху затяжного перехода от феодализма и цехов к мануфактурному производству и буржуазным преобразованиям. Но… около пяти лет назад хорошо смазанное колесо прогресса заскрипело и повернулось в обратном направлении. Далее Ульпиан особо в подробности не вдавался, старательно избегал негативных коннотаций и явно держал в уме вероятность доноса. Юрист лишь общими мазками описал путь регресса, но суть вопроса была ясна, во всяком случае, для Елены.
В Пайте один из самых сложных и запутанных конфликтов — фактически полноценная вендетта — крутился меж двух графских семейств. В одном углу ринга выступала супружеская пара стареньких, но бодрых Эйме-Дорбо — густая кровь, древняя фамилия, почтенные методы заработка. С другой стороны оказалась вдова Карнавон — типичная парвеню, начинавшая то ли в контрабандистах, то ли в трактирных девках, потерявшая глаз, когда ее второго мужа убивали подмастерья красильщиков в красный и пурпурный цвета. Все бы шло своим чередом, но король стал потихоньку докидывать в этот костер поленья, исподволь раздувая пламя общегородской войны. План был надежен как староимперская канализация: руками аристократов низвести городские вольности, дождаться, пока графы взаимно друг друга ослабят и кто-нибудь, наконец, падет — все равно, кто. Затем выступить миротворцем и завернуть на себя «финансовые потоки» хотя бы фактически, если уж не получится денонсировать старые грамоты. Профит!
На практике же королевская семья перехитрила сама себя. Дорбо и Карнавон оказались слишком умны и жестоки, они, как два хороших боксера, не измордовали друг друга до полной инвалидности, а натренировали, подняв класс и мастерство, фактически разделив между собой Пайт и все его доходные промыслы. Буквально по Шекспиру или Дюма: Капулетти против Монтекки, мушкетеры против гвардейцев кардинала, только фамилии другие и никакой романтики, сплошное насилие и бесчинства.
Таким образом, городское самоуправление и вольности, сохранившись формально, на деле превратились в пустую, выеденную шкурку, под которой грызутся жадные паразиты. Золото и серебро, вместо того, чтобы заполнять королевскую казну, расходовались на частную войну графьев, чьи дружины, закаленные в непрерывных стычках, уже считались лучшими в королевстве. Ну, может быть похуже горской гвардии, охранявшей лично тетрарха, но лишь самую малость. А слова «Пайт-Сокхайлхей» и «ультранасилие» стали синонимами. Такие дела.
Алонсо выслушал с большим интересом. Будучи классическим «дворянином меча» Кехана воспринимал обстановку в Пайте не ущербным и жестоким бардаком, а наоборот, как приведение неправильного к норме, суровое, однако необходимое. Купечество должно знать свое место и зарабатывать деньги, благородное сословие управляет и сражается, король — глава всему. Город с вольностями, где правит непонятно кто, это болезнь, которую надо лечить, в том числе и выкорчевыванием, если сорняк далеко пустил ядовитые корни. При этом Алонсо прямо называл вещи своими именами, то есть жадность — жадностью, а глупость — глупостью. Собственно его прямые и нелицеприятные комментарии в значительной мере прояснили для Елены подноготную событий.
Насильнику, похоже, не было вообще никакого дела до суетных занятий коммуны и дворянства, но искупитель живо интересовался Храмом и, кажется, хотел навестить его при первой же оказии. Марьядек из всей истории вынес лишь то, что муж с храбрым сердцем и кинжалом у пояса всегда найдет здесь работу, его это вполне устраивало, и горец сиял, как монета свеженькой чеканки. Гаваля эпос тоже скорее вдохновил, чем наоборот, потому что где ближе смерть, там люди спешат жить и развлекаться, их кошельки развязываются чаще и раскрываются шире. О рисках же следовало заботиться Гамилле за свою половину от менестрельских доходов. А вот арбалетчица… Поймав случайный взгляд «госпожи стрел» Елена увидела в нем отражение собственных раздумий насчет несвоевременности новых приключений.
В общем близкий уже город ныне представлялся местом довольно-таки неприятным и был куда опаснее, чем Елена думала изначально. Завершение исторического экскурса почти совпало с появлением вдали башенных шпилей. Пайт-Сокхайлхей, наконец, продемонстрировал себя, и первое впечатление оказалось глубоко разочаровывающим. По совокупности рассказов, слухов и, в конце концов, повести мэтра, Елена поневоле ждала увидеть что-нибудь мрачное, величественное, со зловещей аурой крепости зла. Но вместо Барад-дура с орками впереди расстилалась какая-то деревня. Огромная, не отнять, но все же… деревня зла.
Как правило, большие города стремились сохранять предполье перед стенами, отодвигать внешние постройки хотя бы на длину выстрела из лука. И ограничивать в высоте, чтобы окрестные дома нельзя было использовать в качестве осадных башен. Однако Пайт не штурмовали много лет, а земля здесь поражала дороговизной, поэтому дома, домишки, избы, бараки, сараи всех степеней дряхлости начинались буквально от внешней стены и распространялись дальше, как серо-черно-бурая плесень. Казалось, все здесь либо стремилось зацепиться за квадратный сантиметр свободной земли, как сорняк, либо тянулось вверх, хватаясь жадными когтями за уже выросшее. Любая постройка, на которую падал взгляд, спешила рассказать повесть о трудной и долгой судьбе с архитектурными коллизиями. Вот стоит некогда хороший домик на прочном фундаменте — он достраивался, перестраивался, затем половина растаскивалась на камень и заменялась прессованным навозом с соломой; сверху вырастал еще один этаж, уже деревянный, затем еще, поверх лепились голубятни, курятники, а также короба для рассады. Со второго-третьего этажей на соседние постройки перекидывались мостки с веревками. Затем вся надстройка кособочилась и частично рушилась, что-то ремонтировалось и растаскивалось на стройматериал, а что-то служило и дальше, как архитектурный зомби. Причем все это еще и утопало в мусоре. Разделенные пузатыми башнями крепостные стены, вроде бы высокие и солидные сами по себе, казались несерьезными, они будто вырастали из сортирных трущоб. Да и смысл их, в общем, терялся. Здесь наверняка давным-давно прокопали сотни лазов и нор, а с крыш можно было залезать на стены даже без веревок.
Гамилла — обычно сдержанная и строгая в речах — посмотрев на это, изрекла фразу, которая в очень примерном переводе звучала как «говно, пиздец и хлев». Елена промолчала, но в душе полностью согласилась. И чем дальше, тем больше склонялась к тому, что есть резон в желании короля отправить Артиго сразу же в свою резиденцию, минуя Пайт. Привечать особу императорской крови на столь убогом фоне было… неправильно.
Что ж, понадеемся, что внутри это все выглядит приличнее… Хотелось бы.
В разгар осмысления процессию нагнали Раньян с Грималем, которых сопровождал уже знакомый паж графа Блохта. Следовало отдать бретеру должное, он честно пытался держать хорошую мину и даже криво улыбался, однако было ясно, что «мушкетера» в королевскую резиденцию не позвали. То есть Артиго теперь один — совсем, окончательно один. Елена вздохнула, подумав, что вроде бы жаль мальчишку, а если подумать — наверное, прав был мэтр в ночной беседе с анонимом. Из трех вариантов судьбы мальчика одна, судя по всему, отвалилась, и королевский бунт ради защиты прав настоящего императора не состоится. Значит, пойдет яростная торговля, где победит богатейший, а это, без вариантов, Сальтолучард, которому Артиго необходим, чтобы кинуть вызов... как же его… да, Оттовио, новому повелителю Ойкумены. Так что мальчик с большой вероятностью выживет, снова будет вести роскошную жизнь, без которой ужасно тосковал.
