Чем больше город, тем сложнее оставаться собой. Сотни глаз таращатся, оценивают, критикуют. Толерантные прохожие? Чепуха. Им хочется знать секреты, пробираться за кулисы скандала, выведать природу слёз и криков.

«Просто не перебивай, выслушай!»

Мама просила немного, Макс понимал. Но её мемуары сейчас так некстати.

Солнце готовилось к завершению рабочей смены. А охотники за контентом только заступали на службу. Ленты соцсетей, переполненные разными ракурсами заката, трещали по швам. Раздражали, напрягали. Одним движением Макс свернул приложение.

«Да со мной непросто, а кому сейчас легко… – The Hatters громко требовали ответить на звонок. – Блин, не вовремя».

– Алло.

– Привет, Мась! Есть минута?

– Хоть две.

– Всё в порядке?

– Терпимо. Ты просто поболтать или по делу?

– От этого зависит твоё желание разговаривать?

– Уль, что-то срочное?

– Нет… Пока.

Гудки. «Блин, блин, блиииин!» – яростно лупил пальцами по смартфону.

Бургундское вино с задачей не справлялось. Ягодный джем Pinot Noir4 дарил богатое послевкусие и наслаждение, но не избавлял от напряжения.

Найти врача и позволить убить Душу? Бред. Поговорить с Улиткой или её родителями? В целом, рабочая идея, жаль, времени мало и нет номеров телефонов. Вернуться к Максу и начать историю с главного, чтобы выслушал? А может, оставить эту проблему следующей телесной оболочке?

Одиночество напрягало. Уля позвонила зря. А он напрасно сорвался. Обидел. Голова разрывалась от мыслей. Зачерпнул горсть гравия. Взмах правой. Камешки улетели в реку.

А если Улитка передумает и не захочет прерывать беременность? Бред, они всё обсудили. Ещё бросок.

Найти врача, и дело с концом? Рабочая идея, только время поджимает. Ещё взмах.

Вернуться к маме и выслушать? А может плюнуть на всё? Без меня разберутся.

Оля сидела неподвижно. Дышала медленно и глубоко. Музыка, разговоры посетителей, ветер с реки разбивались о невидимый купол над ней. Сердце успешно подстраивалось под ритмы Enigma в голове. Замерла. Взгляд устремлялся прочь к противоположному берегу. Зрачки постепенно расширялись. Транс. Состояние, в которое Ольга легко входила без психологов и экстрасенсов. Минуты, когда мозг работал на полную мощь при абсолютной внешней безмятежности. Она вспоминала разговор, который состоялся двадцать восемь лет назад.

– Я, милая, и сама грешна, – тётя Шура поспешила отвернуться и занялась чайником. – Был у меня ухажёр, женатый. Уже после того, как Олесин отец нас бросил.

Старушка пыталась сдерживать эмоции, но дребезжание посуды в трясущихся руках выдавало не утихшую боль.

– Знала же, из семьи не уйдёт, да вот… Не устояла. Только ни я, ни дети ему не нужны были.

– Дети? Я думала, у вас одна дочь была. Есть. Ну то есть… в общем, только Олеся, – ляпнула сдуру, разговор не обещал быть лёгким, а тут ещё подлила масла в огонь, что дочери больше нет. – Простите, тёть Шур, я это… не подумав.

– Всё в порядке, Оленька. Время – лекарь никудышный, зато вы с Рексом у меня есть. И Душа сыночка второго здесь. Живёт, – взгляд женщины заблудился в тёмных закоулках памяти.

Она вспоминала.

– Я встретила его однажды. Пришла к давним знакомым в гости, а там мальчуган был, лет пяти. Прямо на пороге бросился ко мне, закричал: «Мама, мама моя пришла!» Хорошенький такой, глаза словно пропасть. Чёрные, бездонные…

Чайник на плите сварливо забухтел и начал подёргиваться, но тётя Шура не замечала. Оля застыла.

– Мне неловко стало, замялась, не нашлась даже, что сказать-то ему. Бабушки да тётки подшучивать принялись, мол, это кто ж тогда, указывая на мать-то. А он одно твердил: «Вот мама моя! Не ты!» И отмахивался от родительницы.

Пузатый уже закипал. Вываливал наружу клубы недовольства, что так нагло его игнорируют.

– Он это был, Оленька. Сынок мой. Оба мы почувствовали. Биологически я ему никто, но Душу моё сердце из миллионов узнает. Прогнала невинную. Боялась, что не вытяну двоих одна.

Оглушающий свист и лавина боли накрыли собеседниц. Оля сидела, зажав ладонью рот, чтобы не разрыдаться. Старушка напротив беззвучно оплакивала нерождённого сына. Чайник готов был броситься с плиты.

– Как такое возможно? – нахмурилась шестнадцатилетняя девчонка. – Может, мальчик играл так? Или маму позлить хотел? Ну должно же быть логичное объяснение. Тёть Шур?

Женщина молчала. Оля поспешила выключить суетливого свистуна.

– Мне сложно поверить. Просто… – замешкалась, опустила глаза. – Это так странно и непонятно.

– Бывали у тебя моменты, милая, когда видела человека впервые, а казалось, будто он такой родной? Будто тепло растекается по каждой клеточке от одного взгляда на него? – тётя Шура смотрела в глаза, пристально, не моргая, словно пыталась заставить Олю вспомнить. И она вспомнила.

Историчка была тяжёлой во всех отношениях. Обладала скверным характером, который стал то ли причиной, то ли следствием профдеформации. Предмет, казалось, ненавидела, потому вещала максимально скучно. Разрядить или накалить обстановку было под силу только классу. Выученный и дословно пересказанный урок позволял расслабиться, а невнятное бурчание у доски всегда сопровождалось колкими предсказаниями Нины Васильевны о будущем отдельных личностей. За первые месяцы 4 «В» чётко усвоил, что кроме ГПТУ («Господи, помоги тупому устроиться» в расшифровке исторички) им ничего не светит.

И этот урок не обещал стать особенным.

– Записываем тему «Сталинградская битва». После поражения под Москвой Гитлер приказал своим генералам за лето 1942 года захватить Сталинград. Город на Волге был одной из главных целей. Двадцать третьего августа Сталинград накрыл сплошной ковёр из бомб. Армия Гитлера устроила беспощадную расправу над мирными жителями. Город превратился в руины, река горела.

О гибели людей и города Нина Васильевна вела повествование так же спокойно, как об оценках за четверть, или о том, что ела вчера на обед. Ни капли эмоций, ни намёка на отклик сердца. Она считывала текст, который был напечатан на пожелтевших листах, совершенно не заботясь, слышал ли её класс.

Олькин сосед по парте давно погрузился в творчество – последняя страница тетради по истории превратилась в иллюстрацию сражений в карандаше. Мишка был странным. Характер под стать фамилии.

– Лихачёва, тебя Адлер больше занимает, чем Сталинградская битва, я смотрю, – в голосе исторички появились нотки интереса к происходящему. – Повтори, кто руководил немецкий армией.

Оля оцепенела. Настолько увлеклась рисунками Мишки, что рассказы Нины Васильевны превратились в белый шум.

– Паулюс, – отчаянно шептал Адлер. – Фрид-рих Па-у-люс.

– П-п-паулюс, – не дыша, выдала Оля.

– Хватит ворон считать, – отрезала историчка.

– Вон он, на доске висит, – чуть слышно добавил Мишка и носом указал в сторону учительницы.

Оля быстро сориентировалась в пространстве и впилась взглядом в чёрно-белое изображение. «Дядя Серёжа». Сознание странно отреагировало на образ врага. Но школьница видела на доске лишь доброго и светлого человека, фантастически похожего на любимого родственника.

– Бабушка мне про него рассказывала. Мол, пришёл врагом на нашу землю, а ушёл чуть ли не другом. Странный был, – Мишка отложил в сторону карандаш и, не отводя взгляд от исторички, продолжил шептаться с соседкой по парте.

– Он не похож на злого, на фашиста, – Лихачёва всё ещё всматривалась в черты лица, пытаясь понять, что же её так влечёт.

– Ну не знаю, похож или нет. Нацист он, и всё тут, – Адлер резко прервал беседу и вернулся к наброскам.

Звонок известил о долгожданной свободе. Но Оля не спешила покинуть кабинет.

– Миш, – крикнула вслед убегающему соседу. – Спасибо!