Одним из таких средств был так называемый “военный патронат”, спектр оценок которого в историографии весьма широк: от безоговорочного признания до не менее безоговорочного отрицания. Спорными продолжают оставаться и реконструкции тех конкретных механизмов, которые позволяли реализовываться военному патронату как специфической форме позднеантичных патроциниев. Целый ряд исследователей не сомневаются в том, что экономическая мощь офицерства в качестве провинциальных землевладельцев была той основой, на которой процветал патронат. Давно практикуются и схемы, пытающиеся обобщить эволюцию военного патроната в IV в., который “обнаруживается сначала у низших рангов около середины IV в. в папирусах Абиннея, достигает ко времени Либания средних рангов, а в 399 г. в кодексе Феодосия называются в качестве patroni также magistri militum и comites”[183]. Представляется, однако, что более пристальный анализ всех трех составленных в одной концепции данных в отдельности выявляет их разнородность, крайне слабую взаимосвязь, позволяющую сомневаться в общих выводах концепции, Например, изучение применения термина patron в архиве Абиннея в 11 папирусах, в которых он прослеживается (P. Abin. 4; 25–29; 31; 34–37), показывает, что он использовался в качестве формулы обращения младших по званию и низших по социальному статусу к старшему, даже без тени намека на отношения патроциния-патроната. Как правило, он применялся в кратких отчетах эпимелетов и актуариев военной анноны (P. Abin. 4; 26; 29), наборщиков рекрутов (35), доверенных лиц Абиннея (25; 36–37), в служебных рекомендациях (31), просьбе об отпуске сына (34); в двух случаях — в жалобах деревень на насилия солдат (27–28), находящихся под командованием Абиннея, с угрозой обратиться в город за помощью к своему землевладельцу и препозиту Кастину, т. е. о военном патронате в этом собрании папирусов вообще нет речи. Папирологи полагают, что полисемия слова “патрон” не позволяет рассматривать его как индикатор патроциниев, за исключением того случая, когда оно прямо ассоциируется с “geuchos”. По наблюдениям И. Ф. Фихмана, во всем обширном собрании оксиринхских папирусов имеется лишь одно упоминание военного в качестве патрона, а именно в Р. Оху. XII. 1424 от 318 г.[184] Хотелось бы отметить, что и литературным источникам не чужда такая же семантика термина “патрон”, исключающая отношения патроциниев. Так, Аммиан сообщает, что протектор Антонин, некогда преуспевающий купец, обратился к магистру Урзицину: patron et dominus (Amm. XVIII. 8. 5).
Все еще спорными в оценочном плане продолжают оставаться данные Либания из речи “О патроциниях”. В компромиссной гипотезе Ж.-М. Каррье реконструкция исходит из того, что военные выступали патронами лишь собственных колонов и держателей. Антимилитаристская же риторика Либания, сильно абсолютизирующая отдельные факты, была обусловлена конфликтом “муниципальной аристократии и военной плутократии” из-за колонов, бежавших от гражданских собственников к военным[185]. Компромиссным в концепции Ж.-М. Каррье продолжает оставаться допущение того, что военные (не ясно, какого уровня) превратились в землевладельцев, конкурирующих с куриалами. Однако сведений о крупных перемещениях земельной собственности, которые позволили бы на руинах муниципального землевладения возникнуть крупным массивам бывших офицеров, либо военных, находящихся на службе, нет. Тем более о таких крупных новых поместьях, владельцы которых могли бы себе позволить в силу богатства и влияния патронировать по отношению к колонской округе. С другой стороны, справедливо подмечено, что в “De patrociniis” не упоминается, “что генералы действительно становились собственниками защищаемых ими земель”[186]. И уж во всяком случае данные знаменитой речи Либания плохо стыкуются со сведениями архива Абиннея в плане нарастающего развития в IV в. военного патроната.
Столь же непросто обстоит дело и с упоминанием высшего офицерства в качестве предоставляющих патроцинии под 399 г.: “Мы определяем, чтобы тот, кто пытался предоставить патроцинии, какого бы он ни был достоинства: магистра ли обоих родов войск, либо комита, или из проконсулов, викариев, августалов, трибунов, или сословия куриалов, либо какого-то прочего достоинства…” (CTh. XI. 24. 4). Хотя военные и обладали определенными властными позициями, делавшими их защиту привлекательной для населения, отмечают специалисты, с другой стороны, “при чтении юридических источников не возникает впечатления, что использовавшийся военными патронат был тем, что доставляло правительству заботу. Офицеры, гражданские, чиновники, частные лица названы беспорядочно, без того, чтобы какая-то группа была пожалована особым вниманием”[187]. Трудно предполагать, чем было мотивировано это огульное предупреждение потенциальным патронам, но единичные случаи предоставления переименованными лицами патроциниев вряд ли можно оспаривать. Обращает на себя внимание в этом перечне отсутствие верхушки гражданской администрации империи, как если бы она никогда не была связана с патроциниями: префекта и комита Востока, магистра оффиций и прочих комитов консистория. Если же законодатель исходил из того, что присутствие их в окружении императора исключало для них возможность предоставления патроциниев, то это, очевидно, справедливо и для презентальных магистров. Строго говоря, подозревать в злоупотреблениях, связанных с патроциниями, из высших военных можно было бы только магистра Востока Модерата за заботу и защиту поместья Талассия (Lib. Ep. 1057). Можно ли считать этот случай примером типичного[188] патроната, нанесшего ущерб государству, или просто дружеской услугой Модерата, контекст письма Либания не позволяет ответить однозначно. С другой стороны, в Модерате вряд ли возможно видеть и того, названного ретором стратегом, офицера, к защите которого около 390 г. прибегли колоны Либания (Or. 47. 13). И последнее: на наш взгляд, указанный закон от 10 марта 399 г. не имел конкретного адресата из высших военных. Как показал Г. Альберт, в 399 г. Евтропий сосредоточил верховное командование армиями Восточной империи в своих руках, удалив всех магистров и оставив их посты вакантными[189]. Занимавший же должность магистра Востока в 396–398 гг. Симпликий (PLRE. II. 1013–1014), насколько это видно из содержания изданных на его имя законов (CTh. VI. 4. 29; VII. 7. 3; VIII. 5. 56), пользовался большим доверием правительства Евтропия. Анализ же запретительных и императивных предписаний должностным лицам в кодексе Феодосия показал не только их противоречивость, но также и то, что “государи так открыто заявляли об их законодательной недостаточности и недееспособности для прошлого, настоящего и будущего (!) и поднимали указание на эту слабость до, так сказать, служебной инструкции… Понятия как “абсолютность” и “непогрешимость”, не могли поэтому играть большую роль в законодательно-административной области для позднеримской императорской власти и идеологии”[190]. Во всем этом, как представляется, и кроется разгадка “ничейной” конституции от 10 марта 399 г.
И все же военный патронат был реальностью, учитывая хотя бы то, что закон 360 г. свидетельствует, что в Египте патроцинии представлялись дуксами (CTh. XI. 24. 1). О периодичности его и размахе можно лишь догадываться; при этом источники свидетельствуют о том, что шансы низшего состава офицерства в этом смысле были не велики.
Рост же состояний военной элиты, центральной и местной, в минимальной степени связывался с земельными имуществами, но в большей мере с вымогательствами, взятками, спекуляциями собственными привилегиями. Примечательно отсюда противопоставление языческой истриографией офицерам-стяжателям тех военных, которые обнаруживали презрение именно к деньгам: таковыми выведены Себастиан (Eunap. fr. 47), Баутон (Zos. IV. 33. 2), Промот (Zos. IV. 51. 3), Арбогаст (Zos. IV. 53. 1). А отсутствие крупных земельных имуществ у высших офицеров ранней Византии второй половины IV в. лишало их экономической возможности содержать собственные вооруженные свиты. В этой связи гораздо больше соответствует действительности тезис, что “на местном уровне, в городе или сельской округе таких провинций, как Египет и Сирия, наличествовала тенденция, что богатые гражданские имели больше влияния, чем военные. Процесс милитаризации провинциальной жизни не был завершен”[191].
