Расклеиваю слипшиеся губы и делаю вдох:

— Где мой ребенок? Что с ней?

— О, проснулись, отлично. Я сейчас капельницу поставлю. Ну и натворили вы дел. Лучше бы ехали рожать в платную клинику. Теперь, глядишь, ещё и главного снимут из-за вас.

Я ничего не понимаю из того, что она говорит. А когда она выпрямляет мою руку, та болью отдается в нервные окончания. Как будто рука сломана. Опускаю глаза и замечаю там катетер.

— Что с ребенком?

— Ребенок в отделении для новорожденных. У вас девочка. Как только вы поправитесь, вас переведут в одну палату.

— Я могу позвонить кому-нибудь и сказать, что я тут. Меня ищут, наверное.

— Не волнуйтесь, вас нашли. Тут был ваш муж, его пропускали. Переживал очень, а потом его должны были отвести к вашей дочери.

Я облегченно улыбаюсь и выдыхаю. Был тут. Захотел увидеть нашу дочь. Я хочу верить, что бескорыстно, но последние слова папы говорят о другом.

Как же тяжело лежать тут и ворочать туда-сюда мысли. Все, что говорил отец, и с чем согласился Миша, хочу, чтобы оказалось неправдой. Чтобы какое-то недоразумение было. Чтобы все было по-старому. Только бы отец не оказался прав. Если я потеряю Мишу, то с маленьким ребенком на руках и без денег я не проживу. Придется вернуться к ним и делать то, что скажет отец. А если это еще и ребенок Вани?

— А могу я позвонить? — окликаю девушку, которая уже собирается уходить.

— Если все будет хорошо, то вас скоро переведут в общую палату, вот тогда вы сможете позвонить, а вас смогут навещать.

— Пожалуйста, можно один звонок сделать? Я хочу знать, видел ли муж нашего ребенка.

— Нет, не положено. Меня могут за это уволить. С вашим ребенком все в норме. Легкая степень недоношенности. Но он должен скоро адаптироваться.

Девушка улыбается мне и оставляет одну. Не понимаю, почему никто не может зайти ко мне. После аварии и тетя Нина приходила, а теперь как испарились все. Может меня обманули, что Миша знает. Отец, например, всех подкупил.

Позже ко мне приходит та же медсестра снимает капельницу и делает еще какой-то укол, от которого я тут же засыпаю.

Просыпаюсь только, когда кто-то дергается створки жалюзи вверх, запуская в палату солнце.

— Доброе утро, как себя чувствуете? — спрашивает немолодой врач.

— Как мой ребенок? Когда я смогу ее увидеть?

— Значит, уже лучше, — улыбается в ответ, — ребенок — это другое отделение.

— А что со мной было?

— Поднялось давление и это спровоцировало отслойку плаценты, а начавшееся кровотечение не оставило нам выбора. Пришлось делать экстренное кесарево. Зато теперь вы и ребенок в безопасности.

— Скажите, могу я увидеть или позвонить кому-то из родственников.

— Сюда запрещен вход, как будете поправляться, тогда переведем в общую палату. Но пока к вам посещения запрещены.

Какие-то они все подозрительные и таинственные. Как будто скрывают что-то. Вернее, я точно вижу, что скрывают и это связано со всеми, потому что не пускают никого.

О боже. А если это из-за Миши? И отец дал все-таки ход тем бумагам, которые обещал не показывать.

Я жду, когда врач уйдет, и снова жду медсестру. Прошу дать мне телефон, чтобы сделать звонок. Я же с ума сойду, если он Мише что-то сделает. Маму подключу и она поможет найти компромат на него и засадить в тюрьму. Пусть только сделает что-то…

Сквозь сон слышу шум, четкие жесткие голоса. Как в органах.

— Сюда нельзя, — слышу голос как раз напротив двери. — Его дочь после операции, еще слаба. Ей нельзя волноваться. И вообще она была под наркозом, ничего вам не скажет.

— Хорошо, мы изучим видео с камер.

Его дочь…. причем тут я? И при чем отец? Его дочь после операции… Это точно про меня.

А меня как будто специально отрезали от всех. Ни телефона, ни встреч, только какие-то обрывки фраз, ни дочь увидеть, ни все еще мужа, ни маму.

И еще один день тут же в полусознательном положении. Пока в какой-то из моментов не открыла глаза, проснувшись, и не поняла, что я уже не в чертовой реанимации, а в обычной палате.

— Наконец-то, — слышу голос рядом и чувствую, как сильно кто-то сжимает мои пальцы.

— Привет, — Миша поднимается со стула и, наклонившись ко мне, целует в губы. Рукой за шею направляет к себе. Как скучала по ним. По его запаху. По тому спокойствию, что дарил всегда. — Опять нас всех заставила собраться в больнице, — шепчет в губы и отстраняется. Придвигает ближе стул и аккуратно берет мою руку с катетером и гладить ладошку. — Знаешь, на какое-то время я даже подумал, что потерял тебя. Навсегда. Это были самые страшные минуты моей жизни. Когда понимаешь, что вернуть нельзя ничего. Как в ловушке. Выход есть, но он не устраивает. А потом оказалось, что врач ошибся, и ты жива. Я не могу тебе передать это чувство. — Он прижимается лбом к моей ладошке и трется об нее. — Я даже не представляю, как жить без тебя. — Он переплетает наши пальцы и крепко сжимает. — Папа, его бумаги и слова, оказываются где-то далеко за нашей Вселенной. Так хорошо сейчас тут. — А потом я увидел нашу дочку и понял, что самый счастливый человек. У меня есть все, что мне надо.

Я слушаю его и чувствую, как по щеке бежит слеза. А я ее даже не видела. Никто не показал. Никто не дал почувствовать себя мамой.

— Я даже ее не видела за все эти дни. Мне кажется, что с ней что-то случилось, раз мне не показывают.

— Подожди, — он отпускает мою руку и лезет в карман, доставая следом телефон. — Вот, смотри, это через час после рождения.

Он поворачивает ко мне экран и тут же отвечает на вопрос, который я боялась задать, чтобы не ранить или не задеть его.

Прикрываю глаза и больше не смотрю на фотографию. Она намертво впечаталась мне в память.

— Она твоя.

Наша дочь, хоть и маленькая там, хоть еще совсем непонятно, какой у нее цвет глаз и волос, но точно видно, что она русская.

— Конечно моя, я даже не сомневался. Китаец твой не смог бы того, что смог русский.

Даже на шутки его про китайцев сейчас могу реагировать спокойно. Наша дочь… Значит, все-таки, это он тогда постарался. Сколько у меня было переживаний и бессонных ночей. Теперь это все позади.

— Когда мне ее принесут?

— Как только я скажу, что ты проснулась. Тебе пока нельзя тяжести поднимать, поэтому ее будут приносить по требованию.

— Миш, я должна знать… Что происходит между тобой и отцом? И какое место я занимаю во всем этом? Я слышала, как тут ходила полиция, что-то хотели узнать у меня. А отец пригрозил отдать какие-то бумаги на тебя им. Я подумала, что он это сделал.

— Нет, ты ничего не знаешь ведь?

— Что я должна знать?

— Думаю, нам лучше поговорить позже, когда ты окрепнешь.

— Зачем изводить себя догадками и домыслами? У меня уйма времени. И мне надо знать, на кого я могу рассчитывать, а на кого нет.

— Я еще не доказал тебе это?

Слышу в его голосе интонации обиды, но не смотрю в глаза. А рассматриваю ногти. Он лучший и если бы не он, то я не пережила бы все это в одиночку. Вопрос в том, для чего он это делал.

— Хорошо, я расскажу тебе все. Чтобы не было тайн никаких, надеюсь, ты меня поймешь. Мой отец… ну ты знаешь, что с ним стало. Так вот. Он любил играть в казино. Эта зависимость проявлялась медленно. Я пытался его отвлекать, проводить больше времени вместе, но потом, когда это перестало помогать, а мама уже подсела на антидепрессанты, я объехал все казино и заплатил им за то, чтобы они не пускали туда моего отца. Они не пускали, кроме одного. Думаю, ты догадываешься. Ты его дочь, ты должна знать, как там все устроено. Ты заканчиваешь игру, а тебе дают в долг, и так несколько раз, а потом наоборот, когда ты хочешь уйти, ты должен заплатить. Нечем — иди играй. Так вот его отпустили, когда он заложил квартиру и оформил кредит. Проще всего для него оказалось уйти из жизни, чтобы оставить все это на нас с мамой. Она итак уже была подавлена и это просто ее довело до нервного срыва. Все повесили на меня. Мне пришлось взять сумасшедший кредит, чтобы покрыть это все и даже больше, чтобы наказать. Наказать твоего отца. Не разорить, как он тебе это преподнес, а наказать и сделать все, чтобы он больше не смог так манипулировать людьми. Он ведь не со всеми это делал, а только с теми, кто уже дошел до края и сделал шаг над пропастью.