Эйдин вдруг разуверился во всем, что он делал. Искусство стало для него фальшивкой, и в его голосе стали проскакивать циничные ноты. К чему были все эти разговоры о том, что может автор, если до него все уже сделала природа – так вещал он с очередных трибун, и ему все рукоплескали, а он не понимал, почему его восторженно слушают, ведь он сам подписывал смертный приговор тому, чему посвятил всю жизнь. Одним словом, он стал просто зарабатывать деньги. Он бы ушел из университетов еще давно, но Линда была слишком занята, чтобы выслушать его глупые стенания, а деньги все еще были нужны. Восторженный парень с идеалами погиб, и на смену ему пришел какой-то странный и саркастичный тип, на которого сам Эйдин смотрел с усмешкой. От полного падения в пустоту его удерживала только семья, Портсмут и старый Филип Смитон.
С Филипом их свел простой случай, они встретились на рынке, когда Эйдин срисовывал красивые ирисы, а садовник подмигнул ему и сказал, что в его теплицах найдутся экспонаты и получше. С тех пор они стали неразлучными друзьями. Гилберт пробовал возить туда и Джейн, но той не понравилось копаться в земле, она случайно разорвала шелковое платье, и он оставил все попытки.
Эйдин очень любил свою дочь, но не мог замечать, что с каждым годом, который она проводила в высшем обществе, все естественное, что в ней было, уходило, и на это место вставало что-то непонятное, странное, ломающееся, от чего она напоминала красивую, заведенную куклу на шарнирах. Все были такими, подумал он и выпустил дым. «Не все», – внезапная мысль пробежала и остановилась. Если бы он не был настолько уставшим, то наверняка смог бы ее прогнать, но сейчас все в нем остановилось, и он обреченно следил за тем, как воспоминания перемешиваются с настоящим.
Мадаленна Стоунбрук. Об этой девушке он вспоминал не так часто, но вспоминал. Знакомство их получилось странным, даже для него самого. Мисс Стоунбрук нельзя было назвать радушной, с трудом приветливой, но вежливость и холодность были основными составляющими ее характера. Эйдин редко думал о посторонних, о тех, кто приходил в его жизнь всего на полтора часа каждый день, он не допускал в свою личную жизнь лишних, но для Мадаленны сознание сделало исключение. Он запомнил как ее зовут, и это всплывало в самые неподходящие моменты. Что-то диссонансное и вместе с этим гармоничное было в том, как сочеталось певучее итальянское имя с мрачным лицом. Она не была красавицей в общем смысле этого слова, и не было никакой надежды, что она таковой станет, но, возможно, с удивлением подумал Эйдин, ей это и не требовалось. Большие глаза, рыжие волосы, длиннее, чем того требовала мода и удивительный свет, который вдруг разбивался целыми столпами, когда она думала, что ее никто не видит. Она напоминала одну из героинь Россетти – немного меланхоличную, задумчивую и удивительно тонкую. В высшем свете ее тотчас окрестили бы «запоминающейся» и постарались бы подмять под свои стандарты, хотя, он усмехнулся и наполнил стакан, вряд ли бы им это удалось. Будь Мадаленна хоть на долю более приветливой, более смеющейся, не вступи она с ним в спор, он бы улыбнулся ей и забыл. Но та горячность и внезапно проступивший интерес переменили внезапно его сарказм и пробудили невольное уважение с первой встречи. Обстоятельства сталкивали их, иначе они вряд ли ее раз встретились; он не искал новых знакомств, да и она, судя по всему, не любила общаться, но он был благодарен этим обстоятельствам и Филипу.
Мадаленна оказалась интересным собеседником, в ней было нечто, что заставляло его верить в старые идеалы и в то, что называли крепкой дружбой. Эйдин был намного старше ее, и, наверное, ему должно было быть стыдно, но он вовсе не чувствовал той временной пропасти, так разделявшей его со всеми. Может быть дело в том, что обстоятельства закалили эту девушку – и малого рассказа о ее жизни Эйдину хватило для того, чтобы чуть ли не броситься на защиту, а может быть во всем виноваты были общие интересы. Но каждый раз, когда он видел знакомую фигуру в теплицах, ему хотелось завести любой разговор, даже самый пустой. Но с Мадаленной пустых разговоров не выходило. Все сводилось к смыслу в жизни и ценности искусства, только вот он уже понял, что искусство – это блеф, а Мадаленна все еще трепыхалась, стараясь отстоять труд художников. И, надо сказать, у нее это отлично получалось.
Разумеется, их встреча в университете оказалась для него сюрпризом, и он не сразу смог понять – приятным или нет. Нужно было подозревать, что все не могло быть так гладко и хорошо, подобные знакомства должны были найти свои подводные камни, но он по своей наивности даже не подумал, что они могут столкнуться в университете. Свет, поначалу лившийся, исчез и на его место встал холодный взгляд, пробиравший так, как не должен был. Мадаленна не волновалась, она была спокойна и прохладна, и от этого ему хотелось поддеть ее, задеть, раздразнить; сделать все, только чтобы эта маска наконец спала. Но она была воплощенным холодом. Одно было ясно и точно: свой внутренний мир она закрыла от него сразу на семь замков и ключи выбросила. Только-только они нашли общий язык, и вот он уже стоит за кафедрой, она сидит за партой, и разговор о субординации между студентом и преподавателем вовремя вспоминается.
Эйдин мотнул головой, отгоняя ненужные воспоминания и сел за стол. Завтра были занятия, а он так и не проверил эссе. Воспоминания славных дел кружились над ним, но он грозно мотнул рукой и вытащил кипу бумаг с неровным почерком – за лето студенты совсем разучивались писать. Как он и ожидал, многие взяли тему про Мону Лизу, и все писали о том, что старое искусство отжило свое и надо ломать все, чтобы построить новое.
Гилберт улыбался, в его новых студентах все еще жило желание что-то строить, и в этом было что-то романтичное, старинное, вековое. Они хотели творить, а он был им послан в качестве мастера и учителя. Только бы ему не затушить этот огонь. Кто-то писал о новой выставке на Мэрилебон-стрит, кто-то восторгался инсталляциями новых художников, а кто-то и вовсе говорил, что искусство умрет, и на смену ему придет телевидение.
Эссе Мадаленны было в самом конце. Увесистое, в пять страниц, хотя все остальные ограничились тремя. Эйдин знал, о чем будет писать его знакомая, и с улыбкой открыл титульный лист, приготовясь прочитать огромное послание о том, как важно сохранить старое. Улыбка сползла, как только он прочитал заголовок. Гилберт проморгался, выключил и заново включил лампу, но слова оставались прежними. Тогда он решил, что во всем виноват херес, но стакан был пуст только на четверть – он совсем разучился пить. Нет, это была не иллюзия и не галлюцинация. Самый консервативный человек, которого он когда-либо встречал в своей жизни, уверенным почерком вывел то же самое, что и предыдущие двадцать один студент.
«Почему Да Винчи и его «Мона Лиза» – это пережиток прошлого?»
Сомнений быть не могло. Эйдин тряхнул головой и принялся читать первую страницу. Вдруг это все было только провокацией, и дальше шло гневное отрицание, но нет; грамотная и четкая аргументация полностью опровергала слова той мисс Стоунбрук, с которой он месяц назад познакомился в теплицах, и создавала новую Мадаленну, которую он не знал. Он протер глаза и еще раз всмотрелся в листы. Строчки плясали, перегоняли друг друга, а буквы тесно прижимались друг к другу, и не с первого раза он смог разобрать, что здесь было написано.
Эссе было отличным, эссе было ужасным. В конце концов, он задавал своим студентам написать свои мысли, свое искреннее суждение, и честно сказал, что оценки он будет снижать только за слабое доказательство своей позиции. Мадаленна могла просто написать свои мысли, все то, о чем они долго разговаривали, и за одно это он бы поставил ей твердое «отлично». Но вот это… Эйдин встал с места и принялся ходить по паркету, стараясь не наступать на каждый четный квадрат – подобная игра всегда его успокаивала. Как педагог он не имел права не оценить это эссе по достоинству, мысли были крепкими, изложение понятным, но их знакомство; оно все усложняло. Эйдин принимался читать эти строчки и видел перед собой немного вытянутое лицо, строгое, с горящими глазами.
