– Вы хотели со мной обсудить нравственную сторона характера мистера Смитона? – холодно спросила Мадаленна; она держалась из последних сил и понимала, что еще немного, и ее даже Аньеза не сможет спасти.

– Не дерзи мне, девочка. Я хотела сказать, что это неприлично.

– Что именно неприлично?

– То, что ты постоянно бываешь в доме этого человека. Это порождает слухи.

Кровь отлила от щек Мадаленны, и она стала напоминать миткалевую скатерть – фамильную гордость Стоунбруков. Бабушка никогда не любила своего мужа; ее дедушка был глубоко несчастлив в своей собственной семьи, и Мадаленна смогла понять это только сейчас. И не души Хильда Стоунбрук его своей сухостью и неприязнью, он может быть прожил и дольше.

Но дедушка был мертв – всего пять букв и одно слово, а ранило не хуже острой иглы – зато мистер Смитон был жив, и теперь его хотели отнять у Мадаленны. Ей вдруг захотелось заплакать, зарыдать, чтобы горячие слезы растопили ледяное сердце, но минутное наваждение прошло, когда Мадаленна вспомнила, что у Хильды Стоунбрук вместо сердца – булыжник.

– Я не понимаю вас, бабушка.

– Не понимаешь! – взвилась Хильда. – Хорошо, я тебе объясню. Этот твой Смитон – одинокий человек, а ты целыми днями пропадаешь в его доме. Ты – молодая девушка, в доме постороннего человека.

Что-то странное загорелось внутри Мадаленны. Ей вдруг захотелось стукнуть кулаком по одной из этих мраморных колонн, чтобы они рассыпались в прах, а потом взять маму и убежать подальше из этого ужасного дома с пошлыми и вульгарными мыслями. Как ее Бабушка могла все превращать в гадость одним своим взглядом, Мадаленна не понимала и даже не хотела знать. В Мадаленне горели страшным пламенем те года, которые она жила бок о бок с этой женщиной, и это пламя грозилось врываться и спалить все дотла.

– Действительно? Но ведь, бабушка, я и так уже живу в доме у постороннего человека.

– Что ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю, Мэдди.

– Я имею в виду вас, бабушка. Я же живу в доме на казенном счету, следовательно, у постороннего человека. – внутри Мадаленны клокотала злость, и она с трудом сложила вышитую салфетку. – Благодарю за завтрак.

Стук ее ботинок раздавался по всему холлу, пока миссис Стоунбрук не обрела снова своего голоса, и в адрес Мадаленны не полетели обидные слова. Она привыкла; привыкла и к тому, что ее называли несчастным плодом мезальянса; привыкла к тому, что старуха постоянно сетовала на то, как их род выродился из-за примеси итальянской крови – все это не было ново, но разве кто-то сказал, что от этого стало легче?

Мадаленна фурией пронеслась мимо Фарбера, хотя каждый раз останавливалась и спрашивала результат вчерашней игры; пронеслась она и мимо старой Полли, что-то пробормотав о хорошей погоде.

Ярость душила Мадаленну, и подвернись ей сейчас под руку какая-нибудь дощечка или палка, она непременно запустила бы ей в какую-нибудь дорогую вещь, чтобы та разбилась вдребезги, а Мадаленна бы еще и раздавила остатки былой роскоши каблуками.

Она перевела дух только тогда, когда выбежала на веранду. Тут, в горшочках рос душистый горошек, и Мадаленна уткнулась носом в зеленую траву, вдыхая сладковатый запах и стараясь проглотить злые слезы. От них все равно не становилось легче, только голова набухала.

Ей надо уехать, билась в голове мысль; ей надо уехать, и ни дня она не останется здесь. Ей надо брать маму и бежать куда глаза глядят, к отцу, в Италию. К лешему университет, к лешему мечты; Мадаленна все это еще успеет, а теперь ей надо было не задохнуться в этом отвратительном воздухе из пластиковых цветов.

Она не заметила, как кто-то ее обнял и прижал к себе, что-то тихо напевая на итальянском. Мама.

Она всегда была рядом в такие минуты; всегда успокаивала, гладила по голове и угощала спрятанной конфетой. Аньезе все еще казалось, что у нее была маленькая дочка, которой все так же было десять лет, и она носила забавные косички, зачесанные за уши.

Но Мадаленне было двадцать, и тяжелые косы немного оттягивали голову, и проблемы нельзя было исправить одним жженым сахаром. Мадаленна не напоминал об этом маме, позволяя ей представить, что все как прежде, и только сильнее прищуривалась, чтобы соленые слезы не испортила ей блузку.

– Не надо, mia cara (пер. с итальнск. – «моя дорогая»). Не надо плакать.

– Я не плачу.

Она и правда никогда не плакала. Сначала не позволяла, а потом отвыкла и даже при желании не могла выдавить из себя ни слезы – глаза были сухими, словно песка насыпали.

– Не обращай внимания. Ты же знаешь Бабушку.

Мадаленна кивнула, и они замолчали. Утро было красивым – солнце заливало зеленый газон, и звуки сердитого моря доносились до веранды. Сейчас оно, наверное, клубилось белыми барашками, а волны рушили все песчаные замки, заливая водой ямки.

Когда Мадаленна была маленькой, она часто ходила на пляж и откапывала ракушки, обвитые водорослями, а потом плела из них гирлянды, развешивая по стенам.

– Мама, – она набрала в себя побольше воздуха. – Мы должны уехать отсюда. Не сейчас, но потом.

Аньеза ничего не сказала, и Мадаленна почувствовала, как внутри у нее что-то ухнуло. Раньше мама всегда торопливо говорила, что Бабушке необходим уход, что ее нельзя оставлять одну, а сейчас она молчала и тихо кивала головой. Значит, она тоже; она тоже была на тонкой грани.

– Милая, поезжай в теплицы. – Аньеза мягко оттолкнула ее от себя и поправила ленту в волосах. – Мистер Смитон тебя уже заждался.

– Ты уверена, что…

– Уверена, уверена. Только постарайся вернуться до обеда, хорошо? И если увидишь Джона, то приводи его к нам. Бабушка будет рада его видеть.

Мадаленна кивнула. Ей надо было бы остаться рядом с мамой, переждать эту бурю и очередной приступ самодурства, но она чувствовала, как задыхается, и сделала шаг по направлению к воротам.

Мама не будет несчастна; мама спрячется в своей комнате и сошлется на мигрень; мама будет в безопасности.

Мадаленне было двадцать лет, но она бежала изо всех сил, только чтобы не видеть ненавистного белого дома и тяжелых кованых ворот с вензелем «С». Это дом никогда не был ее домом, и она старалась не думать, каково это – жить без верной конуры, где можно было зализать побои и раны.

Мадаленна бежала.

Ей казалось, что она пробежала всю дорогу; она задыхалась, у нее кололо в боку, но она не останавливалась ни на минуту, боясь увидеть за собой все тот же белый дом и Фарбера с Полли, бегущих за ней. Ей иногда снился похожий кошмар; она все убегала и убегала, но каждый раз, когда она оборачивалась, колонны мраморного особняка катились за ней. Просыпалась Мадаленна, тяжело дыша, в поту и с четким ощущением, что на ее грудь положили груду камней. Ветер обдувал ее мокрый лоб, и она покрепче запахнула вязаный жакет – ей совсем не хотелось подхватить простуду. Дорога снова шла под горку, и спускаться было легко и приятно. Новые ботинки приятно отталкивались от теплой земли, платье обвивалось вокруг ее ног, и дышать было хорошо и приятно. Липой уже не пахло, зато аромат вереска разносился по всему полю, и, казалось, впитывался в саму Мадаленну вместе с воздухом.

В этот раз до мистера Смитона она дошла быстрее чем в прошлый, и, проскочив через черный ход, она быстро зашагала по аллеям. Повернула камелии от слепящего солнца, полила лимонное дерево и сорвала пару лимонов для варенья, поправила сетку над пионами и с чувством выполненного долга пошла к сторожке. Сегодня рододендроны и фиалки не волновали ее, как обычно; сегодня было воскресенье, и этот день она всегда посвящала только мистеру Смитону. Она приходила рано, но старый садовник уже не спал – он всегда поднимался на рассвете. Мадаленна ставила чайник, вытаскивала печенье и пряники, а потом они разговаривали обо всем. С мамой она не делилась многим, чтобы та лишний раз не волновалась, зато с мистером Смитоном она была искренна. Он всегда выслушивал ее, а потом обязательно подсказывал ей как поступить. Нельзя сказать, что все советы Филипа Мадаленна принимала; не обходилось и без небольших ссор, но в конце концов мистер Смитон всегда оказывался прав. После чая они уходили в немного покосившуюся беседку, и там Мадаленна вслух читала «Спортивный Портсмут», а мистер Смитон притаскивал из сарая старые выпуски «Взгляда» и «Пейзажи века». Солнце начинало медленно клониться к полудню, и Мадаленна подтыкала плед и наблюдала, как мистер Смитон медленно засыпал, греясь, пока солнечные зайцы прыгали на его ботинках. Страницы журналов тихо шуршали, чайник негромко фыркал, и в такие минуты Мадаленна понимала, что имела в виду мама, когда говорила, что семья – это счастье; она и сама не заметила, как старый садовник стал ее близким другом, дорогим человеком. Мистер Смитон стал ее семьей.