– Мисс Стоунбрук! – машина остановилась, и недалеко виднелись трубы Стоунбрукмэнора; это обращались к ней. – Мисс Стоунбрук? Все хорошо? Может вам дать воды?

– Нет. – слишком поспешно ответила Мадаленна; сейчас самое главное было смотреть только на трубы, железные, уродливые трубы, которые были так далеки от Гринвичского университета, синих машин и искусства; только за это она могла держаться. – Прошу прощения, сэр. Я слегка задремала. Благодарю вас за помощь, сэр.

– Я могу вас подвезти поближе, если нужно.

– Благодарю вас, сэр, но я уже вижу свой дом. – она чуть не выскочила из машины вместе с ремнем. – Всего хорошего, сэр.

– До встречи, мисс Стоунбрук.

Мистер Гилберт улыбнулся ей, но Мадаленна этого уже не видела. Она старалась не сбиваться на шаг, но как только оказалась на половине пути, не выдержала и побежала, что есть силы. Бархатное платье цеплялось за высокую траву, и шляпа чуть не падала ей на лоб, но она все продолжала бежать. От чего она так стремилась скрыться, Мадаленна и сама не понимала; может быть впервые жизнь столкнула ее с необъяснимым парадоксом, который не решался обычным средством – лечь поспать и сделать все, что от нее зависело. Теперь у нее пробуждалась душа, и этого она не хотела и боялась больше всего. Мадаленна вбежала в сад и сразу натолкнулась на маму, сидевшую под раскидистым деревом; они так и не смогли понять, что это был за вид.

– Боги, Мадаленна! – рассмеялась Аньеза. – Кто за тобой так гнался?

Воздуха отчаянно не хватало, в горле пересохло от слишком быстрого бега, и заговорить Мадаленна смогла только тогда, когда выпила залпом стакан воды.

– Искусство. – ответила она.

Дерево у окна Мадаленны стало совсем желтым, даже редкая зелень гасла под палящим предсентябрьским солнцем, но она понимала, что август не может закончиться просто так, что-то должно было случиться, и всю последнюю неделю лета Мадаленна просидела как на иголках, ожидая грандиозного события, которое всколыхнуло Стоунбрукмэнор. Но все было по-прежнему, деревья гнулись под новым ветром, листья опадали на мягкую траву, а в колодце вода начала так остывать, что рукам становилось холодно, стоило их засунуть в этот темный каменный мешок. И все же она ждала; каждую ночь ей снился один и тот же сон – она вставала из своей постели, падала и проваливалась в непонятную дыру. Она летела и летела, но каждый раз, приземляясь, видела странное свечение, протягивала к нему руку, а за светом была какая-то фигура, очень знакомая, любимая, и ей казалось, что это был отец. Когда догадка осенила ее за ужином, она чуть не вылила на себя все содержимое соусника, и Хильда никак не могла понять, от чего ей сильнее надо было хвататься за сердце – от того, что весь соус из голубого сыра был на платье ее внучки, или от того, что шелковое платье было безнадежно испорчено. Так как платье выбирала и купила сама Мадаленна, выбор остался за первым, и скандал чуть не состоялся, однако Мадаленна что-то невнятно пробормотала и выбежала из-за стола. Под струей волы она простояла долго, пока солнце не зашло за край холма, и не похолодало так, что захотелось набросить на плечи шаль. Несомненно, это был отец. Она знала это, чувствовала.

Несмотря на то, что Эдварда часто не было дома, связь с отцом не прерывалась ни на секунду. Она часто слышала о том, как у ее приятельниц отцы уходили в далекие плавания, и они скучали по ним, а потом постепенно забывали, но в ее случае все было по-другому. Мадаленна не могла представить, как можно было забыть лицо того, кто ей был дороже всего на свете, кроме Аньезы, конечно же. Мадаленна гордилась своим отцом, и никогда не чувствовала его отсутствие. Он всегда был рядом с ней, около своего сердца она носила его фотокарточку в круглом открывающемся медальоне. Однажды они гуляли по Гордероу-стрит, и маленькая Мадаленна увидела эту подвеску в витрине магазина. После войны денег было мало у всех, но еще меньше их было у богатой семьи Стоунбруков, и Эдвард вдруг пошел на удивительную расточительность, купив, не думая, серебряный медальон. Она помнила, как он сел на колени перед ней, чтобы быть одного роста, открыл крышечку и вложил фотокарточку. На ней они были изображены всей семьей, за день до его отплытия они сфотографировались в ателье, и сейчас они втроем слегка поблекли, и черты на черно-белом фото стали расплывчатыми, но Мадаленна все так же без труда видела сияющие глаза папы, и мягкую улыбку мамы. Отец тогда сказал, что она его никогда не забудет; ей нужно будет только нажать на пружинку, и тогда он почувствует это, где бы он ни находился. И когда маленькой Мадаленне становилось совсем плохо, она убегала на далекий откос, долго смотрела на любимые черты лица, закрывала глаза и молчала. О том, как она скучает по нему, как ждет его возвращения, чтобы почувствовать знакомый запах табака и одеколона. Эдвард уплывал всегда неожиданно, ровно тогда, когда она успевала привыкнуть к тому, что папа дома. Его присутствие превращало все в праздник, и теперь Мадаленна умом понимала, что так происходило из-за неожиданности его кратких визитов, но все равно душой стремилась к красной гвоздике в его петличке и бархатному пиджаку. Но если его отплытие всегда сопровождалось сжатыми губами и попыткой не заплакать, то прибытие неизменно чувствовалось заранее. Что-то странное вселялось в Мадаленну, исчезала привычная угрюмость, медлительность, и она носилась по всему дому с веселыми криками, не обращая внимания на Хильду и ее толстую палку. Эдварда всегда ходила встречать Аньеза; всегда одна. Мадаленна понимала, что у них было свое прошлое и своя отдельная жизнь и вовсе не собиралась этому мешать, но и упускать момент того, как прозвучит первый сигнал парохода, и рослая фигура появится из-за зарослей дикой травы, тоже не хотелось. И она пряталась в высоком кустарнике, смотрела на то, как отец долго держал маму в объятиях, что-то шептал, и детская радость переполняла ее настолько сильно, что Мадаленна не могла удержаться на месте и с восторженными криками она выскакивала из своего укрытия и неслась навстречу крепким отцовским рукам. Она была счастлива, она была в семье, с ней были те, кто могли ее защитить, и никакая война не могла ее убить, пока Эдвард желал ей спокойной ночи и целовал в лоб. Он научил ее не плакать, когда она расшибала коленки; он читал ей книги про пиратов, мушкетеров и прекрасных дам; он научил ее драться с соседскими мальчишками, когда те повадились воровать их сливы и яблоки, он только не успел научить ее с ними дружить. Тогда, когда эти мальчишки собрались взять ее в свою команду, Эдварда срочно вызвали на его раскопки – он работал археологом. Всю свою жизнь он мечтал уехать в Египет и разгадывать тайны фараонов, и только сейчас Мадаленна понимала, что он просто старался уехать из громоздкого здания, которое когда-то было ему домом. Эдумунд умер без него. Первая трагедия свалилась на Мадаленну и Аньезу неожиданно, сбивая с ног, но смерть, позднее признала повзрослевшая студентка, редко когда было ожидаемой; даже Хильду это известие поразило, она все никак не могла этого дождаться, и вот. Мадаленна плохо помнила те дни, внезапно едкая Хильда, будто встрепенувшаяся от этого горя, почти сломленная Аньеза – для нее свекр был единственной поддерживающей силой, и одиночество. Да, одиночество Мадаленна запомнила хорошо. Дом стал сразу больше, не было слышно раскатистого смеха Эдмунда, не было нигде припрятанных сюрпризов, и однажды, сидя в пустой гостиной, она отчетливо поняла – Эдмунда больше нет и никогда не будет. Тогда она и оплакала дедушку. Тогда и появился мистер Смитон. Он, ни слова не говоря, молча забрал девочку к себе в теплицы, и там, плача и трясясь от тоски, она вдруг обрела нового друга. Мадаленна хотела написать отцу, но тот все никак не мог приехать из своего Египта, а может быть из Африки – она уже плохо разбирала те страны, от которых все время веяло специями и острой жарой. Как Эдвард смог это перенести, не спрашивал никто, но с того момента его визиты в дом стали еще короче. «Его девочки» все понимали и ничего не говорили – кто бы захотел возвращаться не в скромную скорбь, а в пошлое торжество – Хильда не скрывала своей радости, что наконец освободилась от ее оков.