Каждые субботы и воскресения она сбегала сюда и тихо разговаривала с цветами, пила чай вместе с садовником в покосившейся беседке, готовилась к занятиям, ведь под сенью акаций читать об итальянском Возрождении было куда приятнее, чем в вечно холодном доме, где эхо раздавалось даже в спальне. К тому же мистер Смитон столько лет создавал красивую волшебную страну для нее, что можно было потратить хотя бы один день в неделю сейчас, чтобы помочь и прополоть грядки, укрыть розы от слишком палящего солнца и полить сухую землю под капризными магнолиями.

Мистер Смитон хранил ее ключ под вторым кирпичом брусчатки, однако сегодня ключа на обычном месте не оказалось, а служебные ворота, обычно уже закрытые к этому времени были распахнуты. Мадаленна хмуро оглянулась; не было ли рядом кареты скорой помощи – у мистера Смитона было не в порядке сердце – однако ничего, кроме темно-синего «Форда-Консула» на подъездной аллее не стояло.

Мадаленна потопталась на месте, однако только тряхнула головой и первым делом отправилась к рукомойнику. Отражение в зеркале глядело на нее очень неприветливо, впрочем, как и всегда, и она только сильнее нахмурила брови и сжала губы так, чтобы они сошлись в узкую линию.

Как бы бабушка не хотела этого скрыть, но итальянская кровь давала о себе знать, и с каждым годом все больше и больше. Поначалу мама надеялась, что ее дочь будет такой же, как Софи Лорен, однако бледную кожу не брал никакой загар, а если такое и случалось, то Мадаленна сразу сводила его годовым запасом пахтанья, и рыжие волосы никак не темнели, и странно выделялись на фоне всех блондинок и брюнеток.

Мама все же полюбила внешность своей дочки, а когда миссис Стоунбрук захотела перекрасить ее в каштановый, и вовсе заявила, что Мадаленна – красавица, и что если Бабушка хоть пальцем тронет ее волосы, то они навсегда уедут из этого дома. С того прошло уже пять лет, и небольшой тюбик с краской так и лежал на раковине, и мама вечно брезгливо на него косилась.

Умытое лицо смотрело на Мадаленну из куска зеркала, и, быстро оттерев с платья пятна, она прошла вглубь оранжереи и позволила себе улыбнуться. После вчерашнего урагана она ожидала увидеть здесь развалины, но кусты, пусть и покосившись, стояли так неумолимо, как солдаты, и палки были их ружьями. Тент немного слетел с магнолий, и те неспешно покачивали своими белыми коронами под ветер, а розы, малиновые, белоснежные и кровавые, смотрели куда-то очень далеко, распуская бутоны и благоухая.

Но самыми любимым кустами у нее были кусты репейника; псевдосорняк, вечно выброшенный за изгородь, здесь он жил в своем собственном мире, и Мадаленна неустанно ухаживала за ним, шутливо называя его своим родственником – он тоже был родом из Италии.

Она быстро натянула резиновые перчатки, и, сдвинув панаму на затылок, принялась пропалывать землю около магнолий; почва была приятная, мягкая, а вчерашний ливень только пошел на пользу. Следом за магнолиями пришел черед камелий; нежные цветы всегда скрывались за тяжелыми кронами русских дубов, и Мадаленна однажды даже порвала свою сетчатую юбку, только чтобы яркие солнечные лучи не спалили мягкие лепестки.

После камелий она всегда поливала французскую лаванду и поворачивала ее так, чтобы солнце непременно осветило ее в закатный час; для фиалок она ставила маленькие деревянные подпорки, а сколько еще цветов потом оставалось! И итальянские гелиотропы, и голландские тюльпаны, и лимонные деревья, и вечно-зеленые кипарисы… После дня в оранжерее Мадаленна всегда возвращалась немного помятая, уставшая и испачканная в земле, но такая счастливая, что могла пережить еще одну неделю в доме Бабушки.

Она как раз копалась в земле, вырывая ямку для ландышей, когда вдалеке послышались звучные голоса. Несмотря на преклонный возраст, голос мистера Смитона все равно звучал громко и отчетливо, и Мадаленна любила слушать, как он читает ей стихи или забавные истории О’Генри, а второй принадлежал несомненно Джону Гэлбрейту. Он часто наведывался в теплицы; Мадаленна полагала, что ему нравятся розы, все остальные были уверены, что ему нравится Мадалена, но она только мотала головой и фыркала.

Она не строила иллюзий на свой счет. Не то чтобы она была некрасива, но ее внешность странно смотрелась на фоне гэмпширских пейзажей. Она не была похожа ни на Дебби Рейнольдс, ни на Брижит Бардо, даже на Морин О’Хару, чья популярность постепенно угасала, она не походила.

Возможно, она и смогла бы завести друзей, но в детстве ее не выпускала Бабушка дальше своего сада, а дальше Мадаленна сама разучилась общаться, и поняла, что ей вполне неплохо и в обществе цветов. Они ее понимали, любили, им не надо было ничего, кроме тенька, свежего воздуха и воды, а в ответ они слушали ее и покачивали своими бутонами, как бы успокаивая.

Разумеется, она не была отшельницей и общалась с Джейн О’Мейли, с которой сидела на истории искусств, или ходила вместе на ланч с Дафной Грей, но этим все и ограничивалось. Мадаленне было хорошо в своем собственном мире, где все было гармонично и тонко, где правили балом картин, цветы и книги. Большего ей было не нужно.

– Здравствуй, Мэдди!

Бабушка согласилась на то, чтобы у ее внучки были рыжие волосы, однако с ее именем она была не согласна и упорно называла ее только Мэдди, и приказывала делать так всем.

Многие считали это самодурством взбалмошной старухи, однако ее счет в банке говорил за нее куда больше, чем психическое здоровье, и с пяти лет Мадаленна звалась исключительно Мэдди. Сама она это имя не любила. Мэдди. Мэдди. Что-то очень простое и глухое слышалось в этих пяти буквах; оно не было мелодичным, не было загадочным, оно было обыкновенным, и ее это так раздражало, что каждый раз, когда она слышала подобное обращение к себе, ей хотелось закричать. Бедный Джон; он наверняка был замечательным парнем, но стоило ему ее назвать «Мэдди», как ей хотелось запустить в него лопатой.

– Здравствуй, Джон.

Она не отвлекалась ни на минуту от пропалывания грядки; через два часа начнутся очередные танцы около залива, и, конечно, мама бросится на ее поиски. Мадаленна стала еще сильнее копать, и комья земли разлетались во все стороны.

– Как настроение?

– Замечательно.

– Как в университете?

– Тоже замечательно.

Мадаленна изо всех сил старалась не пыхтеть, однако у нее плохо получалось, отчего ее голос звучал так, словно она говорила из глухого каменного колодца. Джон переминался с ноги на ногу и силился что-то сказать, однако ни одна тема не была достаточно хороша. Бедный Джон, Мадаленне было почти его жаль, и она сама начала бы с ним разговор, если бы только время не поджимало ее с такой силой.

– Мэдди, – нерешительно начал Джон. – Ты завтра свободна?

– Нет. – просипела Мадаленна. – Завтра у меня много дел.

– А, – протянул Джон и замолчал. – Здесь в теплице?

– Да. – Мадаленна высунулась из-под тента и посмотрела на Джона.

Он был очень милым; высокий, с синими глазами и каштановыми кудрями. Он неплохо разбирался в математике и поступил в университет около Лондона; его родители владели неплохой лавкой, и каждый год ездили в Брайтон на отдых. Джон Гэлбрейт был отличной партией, и если она не выйдет замуж до двадцати пяти, то, конечно, согласится на его предложение руки и сердца. Все было решено заранее, и от этого Мадаленне стало как-то тоскливо, и внутри что-то ухнуло вниз.

– Я могу прийти завтра и тебе помочь? – наконец он озвучил вслух то, что пытался произнести несколько минут кряду.

– Если хочешь, пожалуйста. – пожала плечами Мадаленна.

– Прекрасно! – просиял Джон и присел рядом с ней. – Может тебе и сейчас чем-нибудь помочь?

– Нет, Джон, спасибо. Я почти закончила.

Земля ровными рядами лежала вокруг красивых кустов, и Мадаленна зажмурилась от удовольствия, представив, как все остальные будут смотреть на эту красоту и восхищаться белыми лепестками и зелеными стеблями. Гармония была только в одной природе, она была совершенна по своей сути, и Мадаленна пошла учиться на искусствоведа только лишь потому, что художники старались запечатлеть этот неуловимый флер и не боялись посвятить исканиям всю свою жизнь. Подобная самоотверженность привлекала Мадаленну, и она, понимая, что сама никогда на такое не решится, была рада хотя бы стать свидетелем подобного чуда.