– Надеюсь, она пойдет на поправку. – Мадаленна искренне старалась поверить в это, но морда лошади с закатившимися глазами так ярко стояла перед глазами, что в горле появился комок. – Надеюсь, они ее не докалечат.
– Не беспокойтесь, не все врачи такие продажные, как этот. Я сам прослежу, чтобы с нашей подопечной все было хорошо. Единственное, наверное, она больше не сможет участвовать в скачках…
– Оно и к лучшему.
– Согласен.
Мадаленна вдруг поймала взгляд Эйдина в зеркале и отвернулась. Это было некрасиво и невежливо, но ей вовсе не хотелось, чтобы кто-то видел ее заплаканные глаза; она понадеялась, что ее знакомый не станет обращать на это внимания. Так оно и произошло; а Джон обязательно бы спросил, в чем дело, а потом бы дулся, что она ему не ответила, мелькнула непрошеная мысль, и Мадаленна совсем запуталась, чьи глаза были перед ней – умирающей Дикси или злого Джона?
– Возможно, это не совсем мое дело, – внезапно начал мистер Гилберт, и она снова чуть не взглянула в зеркало. – Но я думаю, что ваш друг поступил так неосознанно, просто не контролируя себя. В минуты гнева мы можем наговорить такого, из-за чего потом будем просыпаться в ночных кошмарах.
– Возможно.
Ее ответ прозвучал слишком резко и холодно, и снова в его взгляде не было ни осуждения, ни обиды. Этот человек удивительно понимал каждого, чувствовал его настроение и не переступал границу дозволенного, и не будь Мадаленна так благодарна ему за то, что она спас ее от обморока, наверняка бы подозрительно взглянула на него и до конца пути не проронила ни слова. Но бывшая неприязнь прошла, и она внезапно вспомнила, как забавно они выглядели с профессором Разерфордом, когда лошадь Долли выиграла свой забег. Воспоминание пришло очень не вовремя, и оказалось таким ярким, что Мадаленна с трудом сдерживала наступавшую улыбку, которая так и грозила прорваться и обернуться смехом. И чем сильнее она сохраняла сердитый вид, тем дальше разъезжались концы ее губ.
– Что вас так развеселило? – улыбнулся в ответ мистер Гилберт.
– Прошу прощения, сэр. – врать этому человеку было бесполезно, и Мадаленна начала подыскивать правильные слова. – Но я вспоминала, как вы с профессором Разерфордом радовались выигрышу вашей лошади.
– Вот как? И что же в этом такого?
– Я никогда не видела, чтобы, – Мадаленна запнулась и нахмурилась; какую бы формулировку она бы не придумала, все было бы не тем.
– Чтобы что? Смелее, мисс Стоунбрук, уверяю, вы не сможете сказать ничего ужасного.
– Я никогда не видела, что профессора так бурно реагировали на праздное…
– Праздное событие? Ну, вы не правы, мисс Стоунбрук, разве выигрыш в скачках так уж и неважен? Разве вы не радовались громче всех, когда ваше Пятнышко выиграло?
– Я была удивлена. Никогда раньше не была на скачках и не болела.
– Зато теперь вы знаете, что это такое. Но, полагаю, вам не особо понравилось?
– Вы правильно полагаете.
Тишина снова воцарилась в салоне, и Мадаленна заметила, что они постепенно приближались к Большой дороге. Внезапно в глубине души поселилось какое-то сожаление, и под упорно взращенной немногословностью и угрюмостью, пробудилось тепло – неведанное, а может быть просто позабытое. Ей было приятно общаться с этим человеком, не хотя, все еще пугаясь этого открытия, призналась себе Мадаленна и тут же запротестовала. Привязываться к людям было ошибкой, все были смертны, все уходили из жизни, из ее жизни; рано или поздно, но это все равно случалось, а она потом страдала и долгими вечерами старалась изгнать призраков счастливого детства. Нельзя было попадаться на эту ловушку еще раз. Но мистер Гилберт как будто бы прочел ее мысли, и когда она твердо решила промолчать всю дорогу, вдруг коротко рассмеялся и замолк. Он решил сыграть на ее любопытстве, и она это поняла. Хотелось сделать вид, будто она ничего не слышала, однако зеркало успело поймать ее заинтересованный взгляд, и Эйдин продолжил:
– А что насчет профессоров, так они такие же простые люди, как и вы студенты. А ограждают себя стеной только ради субординации и уважения. Представьте себе, если все студенты вдруг начали считать своих преподавателей друзьями?
– Полагаю, возникла бы вторая школа перипатетиков.
– Но мы не в Античности, и второй Аристотель вряд ли родится.
– Кто знает, – пробормотала Мадаленна в надежде, что ее не услышат, но по усмешке мистера Гилберта стало понятно, что она ошиблась.
– И на все у вас есть ответ, мисс Стоунбрук. Это хорошо. – он внезапно стал серьезным. – Необходимо спорить, разносить старое и создавать новое.
– Боюсь, что вы нашли не того человека для этой миссии.
– Вот как? И в чем же вы не подходите на эту роль? Кажется, с нашего знакомства мы только с вами и спорим, разве нет?
– Да, однако я хочу сохранить старое.
– Забавно. – тихо проговорил мистер Гилберт. – Обычно в вашем возрасте хочется как раз обратного. Разрушения и создания новых идеалов.
– Да, – она хмуро кивнула в ответ. – Если только разрушение не занимает всю жизнь, а идеалов не существует и вовсе, и приходится их брать из прошлого, где все было по-другому.
– У тех ребят из прошлого тоже было не все гладко, что у греков, что у римлян.
– Да. Но они смогли справиться с этим, это вселяет надежду.
На этот раз ей вовсе не хотелось ловить взгляд мистера Гилберта, и откровенность ее только рассердила. Говорить о своей семье она могла только с мистером Смитоном, и то, только по той причине, что ее дедушка назначил его своим заменяющим, иначе бы даже садовник никогда бы не узнал, что скрывалось в ее мыслях и ее сердце. Один раз она уже наговорила Бог весть чего, а потом устроила отчаянный спектакль, пытаясь убедить этого человека в том, что все было ложью. Попытка провалилась, надо было это признать, и проблема была не в том, что Мадаленна плохо врала, а в том, что мистер Гилберт отличался удивительной чуткостью и чувствовала сразу, когда другой человек начинал ему лгать.
– Тогда я понимаю, почему мистер Лойтон так вами восхищался, он еще тот консерватор, но вся его консервативность исчезает, стоит ему рассказать чисто британский анекдот про пуделя и королеву Викторию. Хотя, – мистер Гилберт задумчиво посмотрел на муху в окне. – Возможно, это и к лучшему, что вы его не видели, а то это стало бы ходячей шуткой для всего университета. Обещаете, что не расскажете?
Мадаленна кивнула, и сдерживать смех стало невозможно. Он странным образом смог разогнать все смущение, все ее страхи и при этом не подать вида, что он понял, о чем она говорила. Определенно, этот человек был джентльменом и по положению, и по мыслям. Мадаленна рассмеялась во второй раз за этот день, и на все страшные события будто бы легла легкая вуаль, скрывшая их с ее глаз. Да, ее предположение оправдалось – день и правда оказался отличным.
– Я же еще не рассказал анекдот, что же вы смеетесь? – ее смех оказался заразительным, и он смеялся вместе с ней. – Куда поворачивать? Налево?
Она кивнула, и при мысли о доме, сразу вспомнила о своих перчатках. Впопыхах она наверняка могла выронить свою пару где-нибудь на песке, а если она явится домой без лайки, то бабушка еще неделю будет читать нотацию об ее расточительности и том, как она рассеяна. Мадаленна быстро вытащила все содержимое, слава Небесам, перчатки были тут, смятые, немного пыльные, но при ней, и на колени вдруг упала смятая бумажка. Пусть в ее сумке все было перемешано между собой, но Мадаленна гордилась тем, что никогда не носила ничего лишнего, и она понятия не имела, что это был за мусор. Она быстро развернула ее, и немного расплывшаяся типографская краска еще сильнее поплыла у нее перед глазами. Жара всегда странно на нее действовала, и сначала Мадаленна решила, что ее воображение решило зло над ней подшутить, но как бы внимательно она не всматривалась в визитку, слова оставались прежними: «Мистер Эйдин Гилберт, профессор искусствоведения и риторики, Гринвичский университет». Она помотала головой, пытаясь отогнать галлюцинацию, но слова были глубоко врезаны в бумагу и от переставления их местами, смысл оставался прежним. Ей захотелось выскочить из машины и больше никогда не видеть ни университета, ни преподавателей. Судьба не могла так разыграть ее: послать мудрого собеседника, а потом отобрать его, не дав ей даже привыкнуть к нему. Это было слишком жестоко, и такого не могло быть. Но определенная логика здесь была; прагматизм вовремя в ней проснулся, когда ей стало так душно, что она чуть не дернула ручку автомобиля. Темы сочинений, профессорская скамья, и мистер Лойтон же сам говорил, что к ним прибыл новый педагог, вспомнила она, и ей захотелось закрыть глаза руками и не открывать, пока все не уйдет. Кто же еще мог дать подобные темы для сочинений, кроме него?! До Мадаленны доносился слабый голос, но она никак не могла понять, к ней ли это обращаются, и сидит ли она все еще в машине, или же это знакомство было очередным сном, и кошмар заключался в том, что ей надо было проснуться и обнаружить себя около Джона?
