«Искусство обязано меняться каждый год, каждый день, каждую минуту. Все старые мастера – это отживший период, и молодым творцам надо взять все лучшее от них, а остальное выбросить на свалку ненужного. Ибо только новое поколение способно оценить все то, что было создано много веков назад. Кто-то говорит, что это позерство и наглость, но посмотрите на то, что творится в искусстве, и вы поймете, что это глоток свободы. Необходимо все разломать, и на старых обломках построить новое. Надо сломать «Мону Лизу», убрать Да Винчи в черный ящик и вспоминать об этом только тогда, когда нам будут необходимы их знания.»

Этого ей вполне хватило, худшие опасения оправдались. Это была не Мадаленна, это было что-то очень циничное и крайне непохожее на ее мысли, и все же Аньеза вполне могла представить, как ее дочь зачитывает подобное на всеобщее обозрение, потому что слог оставался таким же нетронутым и складным, и кто не знал Мадаленну, мог подумать, что это и есть настоящая искренность. Но вот в чем была загвоздка: мистер Гилберт знал.

– Ну как? – спросила Мадаленна; она была готова, в своем темно-синем платье и черных туфлях она выглядела немного старше своих лет, но это ее только красило. – Что скажешь?

– Мадаленна, – примирительно начала Аньеза. – Мы давно с тобой договаривались, что я тебе говорю всегда правду насчет твоих литературных работ, так? Если это прекрасно, я тебе так и скажу, если это ужасно, я буду первая, кто тебе об этом сообщит. Так вот, – она откашлялась. – Первое эссе хорошее. Мне понравились все твои мысли, и даже твой гнев выглядит вполне уместным и праведным. Но второе…

– Оно ужасно?

– Да. – выдохнула Аньеза.

Мадаленна пожала плечами и пнула ножку кресла.

– Я знаю.

У Аньезы отлегло от сердца. Слава Небесам, значит, ее Мадаленна еще не до конца попала под влияние самой циничной женщины, которая она когда-либо видела. Временами Хильда пугала ее, но еще больше она боялась того, что Бабушка перетянет к себе еще и внучку. Аньеза слишком часто была слаба, и Мадаленне ничего не стоило посчитать ее плохим примером для подражания.

– Значит, ты его выбросишь?

– Нет.

– Мадаленна!

– Это зависит от ситуации. Если мистер Гилберт окажется консерватором, – она усмехнулась, – Что маловероятно, то выброшу. Если же нет, то сдам.

Ее дочка отвернулась от зеркала и повернулась к окну. Она всегда так делала, чтобы она, Аньеза, не смогла прочитать все, что было написано на ее лице. Глупенькая Мадаленна, матери не надо было видеть своего ребенка, чтобы понять, что с ним что-то не так.

– Мадаленна, это ужасное, циничное сочинение. – решительно проговорила она. – Это не твои мысли! Такое стыдно сдавать, в особенности мистеру Гилберту. Ты не можешь думать… вот так!

– Зато другие могут.

– Другие это не ты. Ты должна писать о том, что думаешь и знаешь сама. Иначе это все будет вранье.

– Мама, – медленно начала Мадаленна. – Я всегда была откровенна с мистером Флинном, и у меня всегда были хорошие оценки. Я была отличницей и получала повышенную стипендию, и только сейчас понимаю, как мне повезло. Всем остальным приходилось врать, постоянно что-то придумывать. Вот и мне стоит попытаться.

– Но твой мистер Гилберт…

– Он не мой мистер Гилберт. – прервала ее хмуро Мадаленна. – Мы с ним незнакомы. Я знала хорошего товарища мистера Смитона, с которым мы часто вели занятные беседы об искусстве и смысле жизни. Сегодня я встречу другого человека, моего преподавателя, которого увижу первый раз в жизни. И единственное, что меня волнует – получить оценку выше среднего.

– Но вы знакомы, Мадаленна! Хочешь ты этого или нет, но ваша встреча состоялась, и он будет тебя оценивать по твоим прошлым словам и сравнивать вот это, – Аньеза потрясла листком. – С твоими прошлыми убеждениями.

– Пусть сравнивает. Это будет значить только одно – он не профессионал.

Аньеза могла многое сказать, вот только, когда она собралась, оказалось, что все слова куда-то делись, и в воздухе повисла тишина. Разумеется, ее дочь можно было похвалить, она не витала в эмпиреях и думала практически – о своем аттестате, о деньгах, о будущем, но Аньезу не покидала мысль, что она где-то упустила в воспитании важную деталь, и теперь пришло время пожинать плоды. Прагматизм Хильды постепенно вытеснял сентиментальность и восторженность девушки с итальянского острова, и что можно было сказать на это? Мадаленна думала о своей жизни, и Аньеза оставалось только развести руками и не представлять, как та будет плакать, когда в глазах мистера Гилберта покажется удивленное разочарование. Надо будет приготовить побольше ромашки и носовых платков.

– Что же, – Аньеза неторопливо поднялась с кресла и выпустила непослушные завитки Мадаленны на лоб. – Тебе виднее. Спускайся завтракать, не беспокойся, Хильды еще не встала.

Мадаленне показалось вдруг, что мама права. Что ей действительно стоит выбросить свое второе эссе в камин и позабыть об этом кошмаре, но едва она выдохнула: «Мама», мамы уже не было. Она скрылась за дверью, и, спускаясь по лестнице, не было слышно ее веселого голоса и звуков песни из «Поющих под дождем». Мама ее осуждала. Мадаленне хотелось остановить ее, заглянуть в глаза и рассказать все, что ее мучило. Что она не хотела разочаровать мистера Гилберта, не хотела и выглядеть фанатичной и принципиальной дурой в своем коллективе, хотелось получить хорошую оценку. Но она знала, что она это скажет мама; она поцелует ее в лоб и проговорит: «За свои принципы надо страдать, mia carra, вспомни Жанну Д’Арк.» Но Мадаленна вовсе не хотела вспоминать ту праведницу; ее пытка закончилась как только костер всполыхнул, а пытка Мадаленны длилась бы еще год. Выслушивать стенания Хильды о том, как ее внучка бесполезна… Нет, с нее достаточно.

– Наплевать. – пробурчала Мадаленна и посмотрела в зеркало. Там было все то же отражение, и она стукнула по стеклу рукой; ее лицо в том мире подернулась судорогой. – Наплевать! – на этот раз она уже крикнула.

Она подошла к кровати, посмотрела на разбросанные листки эссе и решительно сунула их в сумку. Ей, главное, думать о стипендии, а все остальное – душа, принципы и совесть – это неважно. Ее замутило от ощущения собственной гадливости, но она еще раз стукнула кулаком, и вышла на порог.

В столовой уже все было собрано к завтраку, но особого аппетита у Мадаленны не было, и от вида серой овсянки ей стало еще хуже. Лучше бы было съесть один сэндвич с копченой курицей или пончик с вишневым джемом. Глазированная булочка так ярко представилась, что она почувствовала терпкий вкус вишни и липкую глазурь с розовой посыпкой. Аньеза отодвинула стул.

– Если не хочешь кашу, то выпей чай.

– Спасибо.

Мама положила ей два куска сахара, и улыбнулась, когда Мадаленна залезла в сахарницу и бросила в чашку еще один кубик. Такие чаепития были частыми во время учебы, Хильда слишком не любила так рано вставать, и любое упоминание об университете вызывало у нее дрожь отвращения. Мадаленна и Аньеза сидели за чайным столом, смотрели на то, как листва медленно осыпалась на аллею, а потом мама провожала дочь до крыльца.

– Мне понравилось, что ты вставила цитату про столяра и скульптура. – улыбнулась Аньеза.

– Спасибо.

Образ мистера Гилберта, каким она встретила его впервые в сторожке мистера Смитона, всплыл внезапно, и фарфоровая чашка опасно закачалась в руках Мадаленны. Она еще тогда подумала, как опасен он будет для тех, кто предаст его или его дружбу. Мадаленна судорожно поперхнулась и потянулась за салфеткой, стараясь не обращать внимания на внимательный взгляд мамы. Ничего такого не произошло, если подумать, это обычное сочинение, кто знает, почему она так решила его написать. Достаточно сантиментов, Мадаленна, настоящий мир ждет тебя. Она быстро поднялась со стула, поцеловала маму и хотела уже выйти за дверь, когда вдруг остановилась посреди пути, и. не поворачиваясь, спросила:

– Как ты думаешь, его не может оскорбить наше прошлое знакомство?