Мадаленна закрыла уши; первый шок прошел, и она посмотрела на ноги – не попал ли куда кипяток и не надо ли что-нибудь перевязать, от такого волнения она вполне могла этого не заметить, а боль она всегда ощущала гораздо позже, чем та наступала. Но все было в порядке, на ноге не было чудовищного ожога; она силой одернула на себе платье и позвонила снова в колокольчик – чтобы принесли завтрак и кашу. Мадаленна хорошо понимала, что на этот раз Бабушка перешагнула тонкую черту, которая раньше отделяла все их семейство от буйного помешательства, но она не давала себе думать об этом сейчас. Если она станет распутывать клубок своих мыслей, которые в конце концов окажутся такими страшными, ей не останется никакого другого выхода, кроме как залиться слезами и спалить дом. Надо взять себя в руки, Мадаленна.

– Ну и что же ты молчишь? – насмешливо проговорила Хильда. – Боишься, что я еще раз на тебя что-нибудь опрокину?

– Я ничего не боюсь, Бабушка.

Она врала. Врала и Хильде, и самой себе. Мадаленна до дрожи в коленях боялась того монстра, который сидел сейчас перед ней и судорожно пыталась вспомнить, запираются ли ее и мамины комнаты на ключ. Только с задвижкой она будет в безопасности.

– Вот как? – Бабушка деланно рассмеялась и дернула колокольчик; Мадаленна знала, что слуги появятся ровно через пять минут – они так же боялись хозяйку поместья в минуты гнева. – Значит, какие мы стали взрослые и независимые, да? Послушай меня, девочка, – миссис Стоунбрук вдруг притянула внучку за воротник так резко, что тот врезался ей в шею. – Ты целиком и полностью зависима от меня, Твоя мать и твой отец ждут не дождутся, когда Хильда Стоунбрук испустит последнее дыхание, но этого не случится! А если и случится, то вы пойдете по миру, ясно? И пока ты живешь в моем доме, ты будешь делать все так, как я тебе скажу! Тебе понятно?

Хильда внезапно оттолкнула внучку от себя, и та едва не врезалась в позолоченную колонну. Если бы Бабушка начала стонать и говорить, что ее никто не любит, и никто не заботится о ней, то Мадаленна наверняка бы расплакалась – ее нервы были на пределе, и все могло бы вызвать слезы. Но своими словами Хильда достигла прямо противоположного эффекта – Мадаленна приосанилась, а на ее лице застыла невозмутимая маска. Ей было больно, было обидно, но допустить, чтобы Хильда видела ее слабость – такого она допустить не могла. Выплакаться надо, обязательно, но не здесь – на чердаке, или в саду, в своем укромном месте, где никто не сможет ее найти. Там она даст волю своим эмоциям, и нарыдается так, что в глазах будет песок.

– Твоя мать наговорила мне невесть что. – продолжала Хильда, не смущаясь Полли, которая медленно пробиралась сквозь лабиринт золотых стульев. – Видишь ли, ты устаешь, поэтому тебе надо раньше ложиться спать! Пыталась давить на жалость, мол, ты не прислуга, а моя внучка! А я вот что скажу, если не хватает времени на домашние дела – уходи из университета, все равно учишь какую-то ерунду.

Мадаленна вздрогнула как от удара. Бедная Аньеза; эту схватку с Гидрой она проиграла – стоило отрубить одну голову, как на ее мести выросло сразу несколько других. Тема мезальянса и бастардов была любимой у Хильды. Отец даже разругался с ней, когда та посмела намекнуть, что Мадаленна была не его дочерью; тогда они перестали общаться на долгое время, но каким-то образом Аньезе удалось их помирить. Но тогда мама была не одна, и Бабушка не зверствовала так сильно – боялась гнева сына, а сейчас все, что не сделала бы Аньеза, вызывало злую ухмылку Хильды, и разговор превращался в изощренную пытку.

– То, что ты моя внучка, не меняет абсолютно ничего! Ты не имеешь никаких прав ни на этот дом, ни на все, что есть в этом доме. По своей доброте я позволяю вам здесь жить и спать, так вам, оказывается, и этого мало! Полли, хватит стоять столбом! – рявкнула миссис Стоунбрук, и старая служанка подпрыгнула от испуга.

Мадаленна поглубже вздохнула и расправила плечи. В подобных конфликтах самым главным было – не опускаться до уровня Бабушки и не начинать кричать в ответ; если так случалось, то Хильда как будто бы оживала и наполнялась новыми силами. В застенках дома все прозвали ее «Вампиром», и Мадаленна была с ними полностью согласна. Сделав знак Полли подождать, она спокойно положила несколько тарелок на поднос и глазами показала, чтобы завтрак отнесли в комнату мамы. Бабушка с изумлением наблюдала, как поднос подняли и без ее разрешения понесли в другую сторону.

– Это что еще значит? – крикнула она Полли, но Мадаленна кивнула, и та не остановилась. – Что за самоуправство?! Куда понесли поднос?

– В комнату мамы.

– Зачем?!

– Полагаю, ей нужен завтрак.

– Если ей нужен завтрак, пускай спускается. – ехидно проговорила Хильда. – Что за идиотизм носить завтрак в комнаты здоровому человеку?

– Если мама не смогла появиться на завтраке, значит, она не так хорошо себя чувствует.

Наверное, Бабушка хотела сказать что-то еще насчет Аньезы, но, увидев, как рука Мадаленны легла на красивую сахарницу начала восемнадцатого века, она вспомнила участь недавней вазы, и только что-то тихо проворчала. Приступ прошел так же резко, как и начался, но Мадаленна старалась рассчитать, когда Бабушка увлечется новыми газетами и перестанет на нее обращать внимания. Вскоре Хильда и правда заинтересовалась колонкой про продажу ювелирных украшений, начала что-то бормотать про себя, и Мадаленна тихо вышла из столовой. К Аньезе она заходить не стала; маме и так было плохо, а если увидит свою дочь в таком состоянии, то сляжет окончательно. Вдруг потолок и колонны зашатались, а в голове стало так больно, будто кто-то стянул и виски, и лоб железным обручем, и тот с каждой секундой становился все туже и туже. Все стало каким-то пестрым, оранжевым, и что-то запело вдали; ей нужно было добраться до сада, до свежего воздуха, и тогда, она точно это знала, все стало бы хорошо. Мадаленна вышла на веранду по памяти, не разбирая дороги – все стало каким-то мелким и расплывчатым и, завернув влево, почти упала на мягкую траву. Клевер еще сладко пах, ветер мягко обдувал ее мокрые щеки, и постепенно дурнота стала спадать, и она смогла приоткрыть глаза. Впервые в жизни она пожалела о своем одиночестве. Сейчас ей был нужен человек, с которым она могла бы помолчать, который бы ее понял. Это был эгоизм – требовать ближнего только для своей выгоды, но Мадаленна ничего не могла с этим поделать. Ей показалось, что на этом поместье время и мир закончились; больше ничего не было, кроме душного дома и кованых ворот, и куда бы она не пошла, всюду натыкалась бы на букву «С». Да, ей был нужен человек, который не упрекнул бы ее в ненависти к другому, и ничто другое не было более невозможным, ибо ни один из ее знакомых не мог понимать того, что творилось за белыми мраморными стенами. Ее приятели жили в милых двухэтажных домах, выкрашенных в синий и зеленый; они ходили в университет, каждое воскресенье играли в настольные игры, а каждое лето ездили в Италию на своих семейных «Фордах», и кто бы захотел слушать о том аду, который творился около высоких золотых колонн, когда война отгремела пятнадцать лет назад, и каждый день сулил праздник и наслаждение. Мадаленна закрыла лицо руками и медленно задышала; от невыплаканных слез глаза горели еще сильнее, а ее мотало из стороны в сторону от бессилия. Все решено за нее – таким было ее оправдание многие годы, и она сама этого не понимала. Она смирилась с жизнью в особняке, смирилась с тем, что ее никогда не отпустят в Лондон, значит, смирится и со свадьбой. Хильда представляла ее женой Джона – вечно озабоченной, вечно снующей туда-сюда, помнящей о благородстве Бабушки, забывшей об университете и искусстве. Значит, такова ее судьба – быть погребенной заживо в этом доме, не узнать другой жизни, и уподобиться героя Фолкнера и Теннеси – влачить свое жалкое существование под тлеющими мечтами? Громкий крик вдруг раздался над садом, и знакомый пересмешник испуганно захлопал крыльями. Нет, нет и еще раз нет! Мадаленна с силой ударила по земли и яростно смяла лист подорожника – пока она еще жива, она еще поборется за себя и не разрешит накрыть себя белой тканью. Пусть разрешают гулять с Джоном, но замуж она за него не пойдет!