— Довольно вкусно.

— Я старалась сделать ее не соленной и не острой.

— Ты хорошо постаралась… — лицо Марии залилось краской и ярко светилось в улыбке.

— Как отец?

— Папенька (девушка удивилась)? Он сейчас спит — целый день чистил дымоход; зашел в прихожую: весь черный, как уголь, я еле отмыла его! Так ему стало мало — стал заделывать сквозные дыры в стенах, да чуть не рухнул со стремянки. А стоило ему сесть наконец, один из мальчишек попросил починить деревянную игрушку — механизм какой-то в ней сломался — и стал папенька сидеть и тужиться над этой игрушкой. Долго же он вертел отверткой, перебрал все бранные слова, но сделал. Но сколько раз отвертка слетала и резала ему пальцы… ох… я уж устала накладывать ему бинты. Только к вечеру свалился он, как мертвый, в постель. А я спокойно занялась своими делами.

— Ясно…

Мария, чуть поостыв от бурного пересказа дня, заметила тоскливость в лице юноши.

— Вы снова грустите? — голос ее дрогнул, а бровки жалобно вытянулись. Гавриил медленно повернул голову, увидев тревожное выражение Марии.

— Нет… просто думал…

— Над чем?

— Да над похлебкой… вспомнил, как в юные годы я и братья, после долгой тренировки, наконец сели есть в казарме, но когда заглотнули первую ложку, то так скривили лица, что испугали ими сидевших рядом солдат, — уголки губ ангела дернулись.

— Вы ели в казарме?

— Да. Мы жили в военном полигоне, где готовили новых солдат. Так как мы остались сиротами, нас не щадили и не давали поблажек — бездомных никто не терпел. С утра до ночи мы были на полевых учениях, спали по шесть часов, если не меньше. Тех, кто не выполнял нормы, был избит, публично опозорен и выгнан за пределы полигона.

— Так почему вы просто не ушли? Детям не место среди солдат и оружия.

— Это был наш выбор, Мария. Наш отец был военным-ангелом, но ушел вскоре после нашего рождения. Мать работала проституткой, и когда нас приводила стража за очередное воровство, мама отдавалась этим ублюдкам, чтобы выплатить штраф за нас. И когда ее убили демоны, мы скитались по Мартинии, пока не наткнулись на полигон. Нас приняли, пускай и не сразу… и было у нас два пути: стать слугами Эдема или быть отщепенцами. Я должен был позаботиться о братьях, поэтому и вступил в ряды новобранцев, но они поплелись за мной, ибо не хотели оставлять одного. Пускай мы и страдали, жили и обучались не по детским нормам, мы смогли выбиться в люди. Мы ничего не умели, кроме как драться…

— Прости… мне не следовало спрашивать тебя…

— Все нормально, Мария, — Гавриил повернулся к ней всем телом. Улыбка сияла на бледном лице ангела.

— Я просто вспомнил забавные и веселые моменты прошлого… и знаешь, мне стало легче. Все благодаря твоей похлебке.

Мария ошарашенно разинула рот и не могла ничего сказать. Краснея, она отвернулась от него.

— Д-да ну тебя, я ни причем!

Она снова натянула шаль и чихнула так тихо и звонко, что Гавриил стал смеяться. Кровь еще сильней прилила к щекам девушки. Она вжала голову в плечи и хотела провалиться под землю. Но стыд мигом пропал. Колючий и теплый шарф обернул красивую тонкую шейку — грубые руки аккуратно завязли язычки шарфа, тем самым фиксируя. Гавриил стряхнул еле видимые снежинки с мелких плеч Марии, и взглянул на нее.

— Я рад, что ты рядом… — сказал он, улыбаясь. Мария снова открыла рот, но слова застряли где-то в груди, в которой бешено билось сердце.

***

Гортензия, уже бодрая, вместе с Ребеккой расхаживала по огромному помещению, коим была спальная сирот. Множество скрипучих кроватей было раскинуто по всей площади, и Гортензия с Ребеккой двигались меж узких проходов, словно мышки в лабиринте. Каждому ребенку они взбивали подушки и накрывали сопящих малышей одеялом.

— Спасибо вам еще раз, госпожа, — шепотом сказала Гортензия, присаживаясь на кровать, у которой присела Эденс и рассматривала спящее лицо девочки. Поглаживая ее черные волосы, ангел изгибала голову и завороженно смотрела, как мелкий детский носик тихо посапывает, а тонкие бровки еле дергаются, ведь девочка еще не уснула полностью.

— Мне самой в радость, госпожа Гортензия.

— Вижу, что вы очень любите детей…

— Я и сама недавно узнала это. Странное чувство — стоит мне забыться с ними, как время летит быстро, и ни одна секунда не кажется пустой и лишней.

— Могу с уверенностью сказать, что вы будете хорошей матерью.

— Думаете? — Гортензия пошатнулась от по-детски удивленного взгляда блондинки.

— Конечно. Словно вы были рождены, чтобы воспитывать эти юные жизни.

— Спасибо вам… — взгляд ангела упал вниз. — Только вот вне вашего приюта я не такая радостная и веселая.

— Я это уже поняла.

— Правда?

— Милочка, ты недооцениваешь старушку. Уж я-то вижу всех насквозь.

— Тогда и скрывать от вас нет смысла.

— Верно… Кстати говоря, Джейсон тоже тосклив, когда приходит сюда.

— Джейсон?! — удивилась Ребекка, повысив голос. Малышка, что лежала рядом с женщинами, поерзала, недовольно поморщилась и отвернулась на другой бок. Эденс, прикрывая рот рукой, выпученными глазами смотрела то Гортензию, то на девочку.

Гортензия выдохнула и замотала головой.

— Ну что ж вы за дитё, госпожа…

Эденс дрогнула и скрыла покрасневшее лицо.

— Вы не должны жить порознь… — блондинка покосилась горящими глазами на старушку. — Два цветка. И по одиночке они оба завянут, поэтому не должны покидать друг друга.

— Джейсон рассказал мне про свое прошлое… — старушка заинтересовано вздернула бровь и чуть потянулась к девушке.

— И что же он рассказал?

— В основном то, что он делал после смерти дяди.

— Ясно… Бедный мальчик. Он ведь не знает и половины правды…

— Вы о чем?

— Ах… я пообещала держать это в тайне…

— Кому?

— Своему близкому другу… ныне спящим вечным сном…. Он взял с меня слово молчать о всей истории, что таиться от народа…

— Зачем?

— Что бы сердце Джейсона не озлобилось еще сильней. Верно говорят: «Правда горька».

— Но, если Джейсон не узнает о правде, то могу ли я узнать?

— Простите, госпожа. Я никак не могу… — старческие руки нервно сдавили складки платья.

— Ничего… — Ребекка улыбнулась, нежно касаясь ладоней Гортензии. — Нам с Гавриилом уже пора. Проводите нас?

— Конечно! — улыбчиво ответила старушка и веселой походкой спустилась вместе с Ребеккой в зал.

***

Луна, выбившись из серых тучных масс, ярко светила, но даже так — ее свет едва проникал в скромную по размеру комнату старушки. Освещались лишь часть старой деревянной кровати, изношенный, скорее всего, семейный ковер, да ножки тумбы, на которой стояла рамка, видная из-за серебристых линий. Со скрипом двери с пола поднялась пыль, едва видимая на лунном свету. Старуха вальяжно и не спеша прошла к тумбе, попутно распутывая пучок каштановых волос, чьи корни были подобны снегу. Взяв в руки рамку хозяйка села на кровать (кровать тоже скрипнула). Глаза, уже красные от напряженных капилляров, дрожаще любовались на лица в фотографии. Любой, кто сейчас взял бы эту старую, наверное, времен Войны Трех бумажку с изорванными краями, не смог различить две фигуры, что были на фото. Но старушка прекрасно понимала, кто это. Нежно проводя пальцем, полными в непонятных старческих пятнах, по фигуре, напоминавшей мужчину, она обреченно вздохнула. Сухие губы припали к фигуре. Руки затряслись… слезы хлынули из впалых больных глаз.

— Смауг… — сдавленно прошептала Гортензия.

Из открытого окна вдруг повалил холодный ветер. Поежившись, старушка поспешила закрыть его. Щелкая щеколдой, она остановила мокрые глаза на фиолетовом небе. Звезды горели веснушками. Тонкие губы растянулись в улыбке. Закрыв глаза, Гортензия подалась чуть вперед, словно желая выйти из окна.

«Незабываемое чувство полёта…» — думала она про себя. Она вспомнила, как эти звезды были намного ближе к ней. Как воздух безжалостно хлестал лицо еще молодой Гортензии. Вспомнились и виды на весь Хеммет с высоты орлиного полета. Вспомнились драконьи чешуйки… громкое, приглушенное сопение, смешавшееся с тихим рыком.