Резкое похолодание. Очень холодно.

С утра пошел дождь, после чего пахнул северный ветер. Небо покраснело. Лица потемнели и скукожились. Таганрог стал черным, грязным, неуютным и пустынным.

Хочется спрятаться в теплое сухое помещение. Но его нет. Всюду холод. Тут может спасти только любовь. Которой тоже нигде нет.

Братухе дали отсрочку от армии, так как он работает на режимном заводе.

Потихоньку втягиваюсь в учебу. Точнее сказать, в учебу не как в науку, а как в процесс – общение с товарищами, провождение времени и т. д.

Идет обычный день занятий. И я, сидя на уроке, заношу в тетрадь все, что происходит тут же.

Группу нашу не зря прозвали стрелковой. Целый день идет непрерывная стрельба из резинок. Свистят бумажные пульки, раздаются вскрики раненых и торжествующий смех метких стрелков.

Четвертый урок – электротехника. Борис Семенович бормочет что-то о постоянном и переменном токе, городит какие-то формулы. Но ему не удается отвлечь воюющих. И тех, кто занят своим маленьким, но важным делом. В том числе и меня.

Рисую диспозицию сил в аудитории.

Два ряда столов – это две вражеские группировки. Линия фронта проходит через средний ряд, наиболее страдающий от перекрестного огня. За последним столом этого ряда восседает Сережа Зайкин – громила в девяносто семь килограммов. Он невозмутимо наблюдает за полем боя, как командующий группами войск «Север» и «Юг». На пальцах его резинка с заряженной пулькой, которая вылетит в любой момент, если ситуация потребует его вмешательства. Его авторитет в войсках непререкаем. Несмотря на то, что у Заи очень мягкий характер. Он не криклив, незлобив, всегда с добрым юмором. Но и всегда может проявить свою неограниченную власть. Он может оскорбить и обласкать, дать в лоб и поцеловать. Зая – коренной таганрожец, родился и вырос неподалеку от бурсы. И это значительный довесок к его девяносто семи килограммам.

Слева его правая рука – Орлов Гриня. Узкая физиономия, вытянутая, как башмак, говорит о том, в каких страшных муках рожала его молоденькая мама. Ей было шестнадцать. Однако после рождения Гриня уже никогда не испытывал чувства стеснения. Он всегда наглый, дерзкий, круглые глаза-полтинники начисто лишены совести. Невзирая на лица, он может нести все что угодно. Единственный в группе, кто состоит на учете в милиции. И это ставит его на один уровень с Заей. Сейчас почитывает художественную книжонку и ухмыляется, наблюдая одним глазом за перестрелкой. Совершенно спокоен, уверенный в том, что никто не посмеет выстрелить в него.

Я нахожусь в правом ряду за последним столом. Здесь тихо. Как мишень я никого не возбуждаю. В отличие от моего соседа Буркалова Шурика.

Буркалов по кличке Ушатый – жалкий результат какой-то болезненной половой связи. Он когда-то тоже учился в той школе, что и я. Но ушел оттуда по своей воле. И напрасно. Там хоть меньше издевались над ним. Здесь ему достается и за большие уши, и за крупные желтые зубы, чистить которые он не имеет привычки, за конопатое лицо с жирными прыщами, за физическую дряблость, за сутулость и даже за то, чего в нем еще не обнаружили. Ушатый – настоящая яма для всех видов острот и приколов. На нем упражняются и начинающие хамы, как Мендюхан, и уже зубры, как Орел.

Если кто-то на линейке толкнет кого-то, то обязательно послышится: «Буркалов, скотина, не шевели ушами, не поднимай ветер!» А если просто начнет накрапывать дождь, то кто-нибудь уже с просьбой: «Ушаков, разгони, пожалуйста, тучи, пошевели локаторами!» Но больше всего ему достается от тех, у кого чешется не язык, а руки. Что происходит значительно чаще.

На знаки внимания к себе Буркалов обычно отвечает примирительной улыбочкой, иногда обиженным ворчанием: «Кончай, гад! Пошел во-он!» И, помимо всего, в нем есть одна яркая и нехорошая черта – заискивание.

Сейчас он, как Цезарь, делает сразу несколько дел. Успевает записывать то, что говорит Семеныч, заготавливает пульки в неимоверных количествах, будто собирается ими торговать, и еще следит за тем, чтобы ему перепало не больше других.

Ради эксперимента хочу забрать у него все пульки, хлопнуть по ушам, ну и сказать при этом что-нибудь. Если у него есть хоть немного самолюбия, я как минимум должен буду получить в лоб…

Прошла минута. Я сделал все, что задумал. Сгреб все пульки, щелкнул по уху, назвал его Тушканчиком и сказал, что на уроке нельзя заниматься посторонними делами. Он возмущенно посмотрел на меня и протянул:

– Пошел во-он!..

И тут откуда ни возьмись прилетел огромный кусок мела. И вдребезги разлетелся под самым носом Ушатого. Тот побелел наполовину от перепуга и наполовину от поднявшейся пыли. Оказывается, это Семеныч не выдержал шума и взорвался. И по чистой случайности не прибил нашего тучегонителя.

На минуту все притихли. Мне вдруг стало невыносимо жалко Ушатого. И неприятно оттого, что сам только что приставал к нему, а не к Орлу. Вообще-то, я терпеть не могу, когда кто-то издевается над слабым. А у Буркалова врожденный порок сердца. В детстве, говорят, мамочка еле его выходила. Синенький был. Теперь какой-то желтый.

Странно, что и Семеныч оторвался тоже на нем. Прямо закономерность какая-то – добивать слабых.

Чья-то пулька ударяет мне в руку. Не обращаю внимания, продолжаю писать.

Семеныч разносит листки с контрольными работами, что мы делали на прошлом занятии. Листочки никому не доставляют радости – сплошные двойки. К величайшему удивлению, у меня тройка.

Звонок.

Седьмой урок – гражданская оборона. Ведет старый полковник Шабалкин. Ширококостный, широколицый, седовласый, с узким непробиваемым лбом. Он словно вырублен из окаменевшего дерева. Как автомат, повторяет фразы, заученные сто лет назад, когда он был еще лейтенантом. Понятно, что никто его не слушает, хотя и не очень шумят при этом. У полковника очень выразительные брови – густые, как буденновские усы, и они всегда угрожающе нахмурены. Кажется, одних бровей его мы только и боимся.

Однако перестрелка ни на минуту не затихает. Со среднего ряда слышится приглушенное:

– A-а!.. Козел, конча-ай!.. С такой близи…

Это Мендюхану кто-то залепил прямым попаданием в шею. Шлепанье пулек не прекращается. Хорошо укатанная, смоченная слюной пулька издает на голом теле звук, напоминающий музыку пощечины. Он проникает в душу каждого стрелка и услаждает ее. И в то же время заставляет держаться в постоянном напряжении.

Полковник приказал достать листочки.

Провел десятиминутную контрольную работу. Наши преподаватели страшно любят такие контрольные работы. Извращенное, я бы сказал, удовольствие – наблюдать, как мы корчимся, напрягая свои спящие извилины.

Все что-то написали. Я тоже царапнул несколько строк. И еще нарисовал ядерный взрыв и кучу трупов – из тех, что, не зная гражданской обороны, не попали вовремя в убежище.

Сейчас полковник ходит взад-вперед, сам себе что-то объясняет. Смотрит на стены, где развешаны всевозможные ядерные плакаты. Такое впечатление, что он разговаривает с ними. Его терпением можно восхищаться.

Из-за отсутствия замечаний и окриков со стороны преподавателя шум в аудитории нарастает. Группа наглеет. Дешевый, который сидит за первым столом, окончательно повернулся задом наперед. Ему только что влепили в глаз, и по щеке ручьем течет слеза. Он ожесточенно отстреливается, не успевая следить за качеством изготовляемых пулек. И они разворачиваются в воздухе и летят, как бабочки, не представляя собой никакой опасности.

Мендюхан не выдержал перекрестного огня и перебежал со среднего ряда на крайний, заняв второй свободный стол. Полковник заметил самовольное перемещение, но мужественно промолчал.

За третьим столом расположился Чернобаев по кличке Варан, которого он чем-то напоминает. Правда, частенько в его прозвище первая буква заменяется на «Б», но Чернобаев не обижается. Он вообще никогда не обижается и не возмущается. Первым не нападает. Поэтому серьезным противником его никто не считает.