И испугался, услышав свой голос. У Костра, по сравнению с моим голоском, был настоящий бас. Но убегать было поздно. Я понял, что окончательно влип. И, собрав последнее мужество, решил сыграть. В конце концов, она была одна без физрука.

Она замерла и внимательно посмотрела на меня. Даже голову набок склонила. Очень долго смотрела. Я чуть под землю не ушел от этого осмотра. Затем спросила настороженно:

– Это ты сейчас был под окном?

«Под каким окном?» – хотел я покончить с комедией. Но неожиданно испугался, что потеряю нечто такое, чего еще не знаю. И сгустил тембр.

– Ну, конечно, кто же еще!

– Стра-анно, – протянула она.

И зашла со стороны, чтобы лучше разглядеть мою харю.

Я сунул руки в карманы, достал сигареты, спички и без всяких церемоний закурил. И при этом еще осветил ее личико.

Она задула спичку и немного успокоилась.

– Ну что, успокоилась? – спросил я.

– По-моему, голос у тебя был другой, – ответила она.

– Главное, что морда все та же, – сказал я.

Она округлила глаза. Я понял, что захожу не в ту степь. И стал выруливать:

– Понимаешь, у меня голоса меняются в зависимости от настроения… Тогда было одно настроение, сейчас другое. Тогда я переживал, что ты не выйдешь, и голос был взволнованный, грубый. А сейчас вот радуюсь, и голос поэтому как колокольчик…

– Ага, и произношение стало другим?

– Конечно. А что ты имеешь в виду?

– А то, что стал похож на городского мальчика.

– А разве я тебе говорил, что я деревенский?

– А ты хоть помнишь, о чем мы говорили?

– Уже забыл. Меня в детстве роняли. С тех пор, что не нужно, я все забываю.

– Так-так!..

Она улыбнулась, оценив мою находчивость. Потом опять насторожилась и проявила совершенно непонятное упрямство.

– Нет, это был не ты. Тот был постарше. Ты уж совсем ребенок!

Последние слова меня больно задели. Хотелось быть кем угодно, хоть чертом, только не ребенком.

– В таком случае, – сказал я, – ты имеешь дело с оборотнем.

– Как тебя зовут? – неожиданно спросила она.

И неожиданно я ответил:

– Валентин.

– Валентин?!

У меня оборвалось сердце. И я промолчал.

– Валентин. Надо же! А меня – Валентина. Как интересно!..

Было и в самом деле интересно.

Она приблизилась ко мне вплотную, и я почувствовал ее дыхание. И сам вдруг перестал дышать. Странное такое действие оказала на меня живая женщина.

Почему-то не верилось, что я – это я, а передо мной наедине – настоящая женщина. Женщина со своим женским телом, которое преследовало мое воображение всю жизнь. Лицо такой женщины до сих пор я видел сквозь какое-то стекло, через которое не мог его коснуться, не мог почувствовать дыхание ее и запах.

Ни одна сопливая пионерка, чем бы она ни намазалась, не будет пахнуть так, как пахнет взрослая женщина.

Сердце мое сделало попытку выскочить из груди. В мыслях пошел полный разброд. Из какой-то дальней извилины очень некстати выплыл Шиллер со своими стихами обо мне:

– Так ты не местный? – спросила вдруг Валентина после нелепого молчания.

Голос у нее был очень взрослый, очень правильный, с какой-то учительской дикцией. И вообще, она чем-то напоминала нашу немку, которая приезжала из Таганрога в нашу залевскую школу. Чужая, далекая, какая-то нерусская, но страшно манящая. При виде ее меня всегда донимали захватывающие фантазии.

Но в этом она сама была виновата, та немка. Оставила меня после уроков исправлять двойку, и я сидел, как баран, пялил на нее свои зенки. В конце концов она подошла ко мне, наклонилась, схватила меня за уши и лбом своим уперлась в мой лоб: «Ну что ты смотришь, Соболевский, что ты смотришь на меня, как кот на сало? Учи урок!» И до сих пор она стоит перед глазами со своим уроком! Тогда я первый и единственный раз увидел вблизи лицо взрослой женщины.

И вот теперь передо мной такое же лицо, смотрящее на меня.

– Ну, что молчишь? Откуда ты? Откуда ты взялся такой? А?

Я не успел опомниться, как выдал вторую ложь:

– Из Таганрога.

– А что делаешь здесь?

– Отдыхаю.

– А школу ты уже закончил?

– Конечно! Давно уже. Два месяца…

– А сколько тебе лет? – бесцеремонно спросила она.

– Семнадцать. А что?

– Ничего. Такой молоденький…

Я тут же пожалел, что не накинул себе еще годочек, и с досады сморозил:

– Зато спеленький.

И так затянулся дымом, что бедные мои легкие чуть не лопнули. Она не отрывала от меня своих глаз.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ничего, – ответил я и повторил сумасшедшую затяжку.

– Ну хорошо. А что мы с тобой будем делать?

Вопрос загнал меня в тупик. Но неожиданно для себя я заговорил:

– Вообще-то, я очень люблю лунные ночи. Совсем не хочется спать… До утра вот так просиживаю на лавочке… Если хочешь, можешь составить мне компанию.

– И с кем же это ты просиживаешь, а?

– Да так… Обычно один…

– Ну-ну. И часто?

– Да нет… В общем-то, я образно говорю…

– Понятно, – сказала она и тут же ни к селу ни к городу влепила: – Так ты правда не помнишь, о чем мы говорили?

Но мне уже вспомнились лунные ночи из Мопассана, и я почувствовал себя уверенней.

– Знаешь, меня как-то больше волнует то, о чем мы будем говорить. Понимаешь, мне так нравятся эти ночи… Балдею от них. В городе ты никогда не увидишь такое небо и такую луну. Я, можно сказать, только из-за этого и живу летом в деревне. Нет, ты посмотри на небо!

Она посмотрела на небо. А я тем временем – на нее. И как будто от земли оторвался, как будто поплыл.

Она перевела взгляд на меня, улыбнулась и сказала:

– Романтик ты юный. Ну, пошли уже, что ли.

И вдруг взяла меня под руку. И прижалась к плечу. И после этого еще спросила:

– Тебе не холодно?

Я сказал, что совсем не холодно. И напрягся изо всех сил, чтобы не дрожать. Но меня трясло, как цуцика. Сигарета не помогала. К тому же она быстро закончилась. А закурить еще раз я не решался, чтобы не выдать волнения.

Мы шли, прижавшись друг к другу, как настоящие влюбленные, брели куда-то в конец скверика, туда, где находились укромные лавочки. Не знаю, какой черт подталкивал Валентину, но шла она именно туда, куда хотел бы идти я.

Она все сильней сжимала мою руку. А мне казалось, что она чувствует мое состояние и забавляется. Но управлять собой не мог, мешала дрожь.

Я хотел курить. Никогда еще не хотел так курить! Но левая рука была захвачена ею, а правая не могла забраться в левый карман за спичками. Пришлось подавить желание, чтобы она не освободила мою руку.

И я принялся нести всякую чушь про летние ночи и про полную луну. И сам уже понимал, что все это лишнее, но придумать что-то умней оказалось мне не по силам.

Наконец она будто сжалилась надо мной и разговорилась сама. Я испытал облегчение. Слушать всегда легче. Но я, честно говоря, и не слушал ее. Только делал вид, что слушаю. На самом деле голова была как улей, и я чувствовал только беспомощность.

Мы сели на лавочку под тополем. Совсем близко друг к другу, почти прижались, чуть ли не обнялись! А я почему-то вместо удовольствия мучительно дрожал.

Она опять спросила, не замерз ли я. И я сказал, что замерз. Тогда она по-настоящему меня обняла.

И тут до нас донесся шорох. Мы оглянулись и увидели толпу. Валентина вздрогнула и отшатнулась.

– Кто это? – испугалась она.

Я узнал своих друзей. Они столпились, как стадо овец, в десяти шагах. И послышался голос Костра:

– Леха, спички есть?