И все же порой неуютно чувствовала Ольга себя в Москве: и мужа часто не бывает дома (нет-нет, никаких упреков – учеба, экзамены на носу, подрабатывать приходится), и из родных рядом ни-ко-го. «Была бы мама жива…» За время беременности прошла эйфория от переезда в столицу, и появилось щемящее чувство одиночества. Как ни старался окружить ее заботой 23-летний будущий отец ребенка, он не всегда мог понять теперешнее состояние жены. И по-прежнему в их комнатушке собирались друзья, а по выходным, случавшимся нечасто, неизменно в компании приятелей отправлялись в кино или в театр. Ей же все больше хотелось уединения…

Отрадой и поддержкой стали письма любимой сестренки Маруси, жившей в то время с детьми у своей свекрови на станции Тихая Пустынь в соседней Калужской губернии. Укутавшись пледом, читала Оля послание сестры: «Переживаю за тебя. И не жалуешься вроде, а настроение, чувствую, невеселое. Ты подумай еще над моим предложением. Хоть и нехорошо так говорить, наверное, но Наталья Федоровна мне мать заменила, и тебя примет с радостью. А места здесь прекрасные. Приезжай, вместе веселее будет».

За чтением ее и застал Леонид.

– Что ж ты дома-то сидишь? Там такая погода, прямо весной пахнет. Может, давай прогуляемся? – И посмотрев на нее внимательно, спросил: – Ты неважно себя чувствуешь?

Оля молча передала ему письмо. Примостившись рядом на кровати и пробежав глазами по строчкам, он обнял жену:

– Честно говоря, не хотелось бы тебя отпускать…

Она промолчала, и Леня продолжил:

– Да я знаю, что мало внимания тебе уделяю в последнее время… Права, наверное, твоя Машуня… – Он покивал головой, как будто соглашаясь с какими-то своими мыслями. И добавил, уже широко улыбнувшись, в своей обычной, легкой манере (так непринужденно говорить о важных вещах мог только Мирачевский – и это неизменно всех подкупало): – Все ж в компании опытных мамаш тебе спокойнее будет. Да и я перестану переживать, что оставляю тебя одну.

– Ну конечно! – Оля выдохнула с облегчением: – Сможешь спокойно подготовиться к сессии.

– Решено. В выходные отвезу тебя.

Все складывалось как нельзя лучше: ближайшие выходные выпадали на Пасху, и трудящимся полагалось целых три дня отдыха.

Снова, как два года назад, Брянский вокзал. Только теперь до небольшой станции под Калугой – ехать всего ничего. Зато у Головачевых они сразу почувствовали себя как дома. Красота была и вокруг, а за сосновым бором скрывалась жемчужина этих мест – бывший монастырь Тихонова Пустынь, давший название станции. Но близко подходить к нему не рекомендовалось, теперь там расположилась воинская часть. Издали можно было любоваться еще сохранившимися куполами церквей.

Прогулки по живописным окрестностям и впрямь подействовали на Олю умиротворяюще, а особенно полюбился маленький водоем: подолгу задерживаясь на берегу, она жадно вдыхала свежий воздух, пропитанный хвойным ароматом, и вспоминала Солоницкий пруд из безмятежного детства.

Уезжая, Леонид обещал приехать через пару недель, на Первое мая – праздник Интернационала. Но, к радости жены, был в Тихой Пустыни уже 29-го апреля вечером. Оля хорошо выглядела – посвежевшая, а главное совершенно спокойная, хотя ответственный день приближался.

– Наталья Федоровна, Маша, да вы просто волшебницы! – воскликнул он, выкладывая привезенные гостинцы. – Теперь я совершенно уверен: будет у нас сын-богатырь!

– Ну это мы еще поглядим. – Оля с Марусей заговорщически переглянулись: по разным женским приметам выходило, что ожидать следовало девочку, а Наталья Федоровна так была в этом совершенно уверена.

На следующий день к ночи начались схватки. Малыш, абсолютно здоровый, появился на свет 1-го мая. И первенцем Мирачевских действительно стала дочь, а не ожидаемый Леонидом сын. Но радости молодого отца не было предела. Он шутил:

– Ты смотри, как понравилась ей ноябрьская демонстрация! Решила принять участие и в Первомае!

Оля с Ирочкой – так назвали родители дочурку – прожили в Тихой Пустыни еще три месяца, пока отец семейства сдавал экзамены, уезжал на изыскательскую практику. Но как только выдавалось свободное время, он неизменно появлялся в доме Головачевых.

– Уж на что мой-то Константин души в своих девчонках не чает, – восклицала Машина свекровь, – но твой – прямо-таки от Иринки не отходит. Ох, и повезло ж тебе, Ольга!

И действительно, трудно было представить более заботливого отца.

А до окончания института оставался почти целый год.

Не только Марк перевернул страницу своей жизни. Страна вступала в новую эпоху: слова «индустриализация», «план», «пятилетка» стали привычными. Именно они теперь определяли жизнь советского народа. И везде с небывалым воодушевлением принялись строить, развивать, производить, добывать…

Правда, как сообщали газеты, далеко не все радовались успехам социалистического строительства, не дремали и вредители, которым не по душе было, что «Наш паровоз, вперед лети. В Коммуне остановка…» (слова бодрых песен лились из каждого репродуктора). Злобствовали и настоящие враги, – с которыми государство беспощадно расправлялось.

Одним словом, случился Великий перелом. Перекорежив семьи, судьбы, породив грандиозные достижения ценой колоссальных потерь. Но кто о них тогда думал, кроме пострадавших и их семей? Мысли и чувства молодого поколения были полны энтузиазма: юноши и девушки, не знавшие «проклятого царского прошлого», радостно строили свое светлое будущее. А коммунистические идеи и масштабность планов преобразований завораживали смелостью и перспективой…

Сейчас будущее Марка Марецкого зависело только от него самого, да еще от благорасположения приемной комиссии военной школы.

В Ленинграде он отправился к Григорию Давыдовичу Берсову, маминому брату, который жил на Шпалерной, вернее, теперь улице большевика Воинова (что невольно обнадеживало). «Хороший знак! – подумалось Марку. – Путь к военной карьере – не за горами!»

Улица оказалась шикарной, и ничего намекающего на воинское дело на ней замечено не было – одни помпезные дома и даже дворцы (Таврический, например, где Дума заседала), а еще тюрьма, в народе – Шпалерка. Правда, дядя Гриша, радушно принявший племянника, объяснил, что имеются тут еще с царских времен казармы с манежем Кавалергардского полка и офицерские казармы лейб-гвардии Конной артиллерии. «Для начала неплохо было бы узнать город», – размышлял Марк, сворачивая на следующий день к Неве со Шпалерной («революционные» названия никак не хотели приживаться, и даже кондукторы в трамваях объявляли остановки по-старому и по-новому): ему нужно было на Петроградскую сторону.

Дойдя до моста Равенства (он же Троицкий), он остановился. Здесь летчик Чкалов совершил, по слухам, свое первое воздушное «лихачество». Пытаясь представить, как удалось пройти между опорами прямо над водой, Марк в который раз мысленно возвращался в свой первый московский год…

Днем работа на заводе – вечером школа. Сначала слишком много впечатлений, да и забот – сверх меры. Детские фантазии ушли в прошлое. Но на то она и столица, чтобы дать шанс тем, кто не только мечтает, но и действует!

В разных местах на глаза Марку стали попадаться плакаты общества «Добролет» с призывами к трудящимся о строительстве воздушного флота, потом яркие агитки Осоавиахима. И наконец – воздушный парад в честь десятой годовщины революции, когда на Ходынском поле, на Центральном аэродроме, демонстрировал свое невероятное мастерство Валерий Чкалов. Марик, конечно, не мог попасть туда, но зато наблюдал эту воздушную акробатику неподалеку, в толпе восторженных зрителей.

Так мечта вновь ожила – и с этого дня юноша стал готовиться к занятиям особенно тщательно и вовсю решал дополнительные задания. Не хватало только спортивной подготовки, но вскоре на заводе появился кружок Осоавиахима. Записаться в него было легко. К тому же выяснилось: заявление на поступление в военную школу можно подать прямо в местной организации Осоавиахима и там же пройти предварительную медкомиссию.