Эмма не единожды была на мужском стриптизе, и ей, несомненно, нравился вид загорелых, гибких, красиво двигающихся тел, избавленных от лишней растительности и блестящих от масла. Но кажущаяся удивительно нежной кожа с едва заметными в полутьме шрамами и гребанная «счастливая дорожка» пирата притягивали взгляд, точно магнит. Пылающие в жаровне угли бросали теплый отсвет, чуть дрожащие блики которого золотили его бледную кожу, смягчая линии и острые углы, придавая происходящему оттенок то ли волшебства, то ли полусна.

Черт побери… Все в нем, все эти твердые плоскости, все мягкие изгибы, каждый участок, каждый дюйм вызывали желание касаться его – руками, губами, языком… Видя его как никогда более открытым, вспоминая тот их единственный поцелуй, было так легко вообразить себе, каково это – прижаться к нему, заставить его раствориться в ее ласках, а после самой без остатка потеряться в нем.

Точно давая перерыв, Киллиан присел на свободный край стула, снимая сапоги, и Эмма задержала взгляд, залюбовавшись видом сзади. Широкие плечи, узкая талия, ложбинка позвоночника, рельеф мышц, перекатывающихся при каждом движении…

Вид портили только тонкие длинные шрамы, почти серебрящиеся на светлой коже. Зарубцевавшиеся много лет назад, они пересекали спину в нескольких местах, – где-то внахлест, где-то почти параллельно друг другу. Несколько секунд Эмма рассматривала их, и лишь затем поняла, что может оставить подобные шрамы.

Осознание было подобно ведру ледяной воды, выплеснутой в душу, и лишь усилием воли Эмма сдержала крик. Но ведь воображение не удержишь. Перед мысленным взором пронеслись короткие образы – худощавый подросток, свист кнута, кровавые полосы, расчертившие по-детски узкую спину, отчаянный крик… Эмма прикусила губу, чувствуя, как пощипывают уголки глаз от готовых пролиться слез.

Киллиан…

Какие еще тайны ты скрываешь за дразнящими усмешками и обаянием легкомысленного повесы?

Точно почувствовав что-то, мужчина поднялся со стула, запуская большой палец за край штанов и медленно стягивая их вниз.

Эмма не знала, было ли это ее собственным раем или адом на земле, потому что обнаженный Киллиан Джонс, несомненно, был самым восхитительно грешным образом, что Эмма видела в своей жизни. Она всегда была неравнодушна к красивым, подтянутым мужским задницам, а уж задница Киллиана могла возглавить ее топ-10, безоговорочно заняв сразу все призовые места. Пришлось сжать руки в кулаки, – так велико было желание как следует ухватить и сжать в ладонях крепкие ягодицы.

Но когда, собрав разбросанную одежду и аккуратно сложив ее на второй стул, капитан лицом повернулся к ванне, и, заодно, к Эмме, она поняла, что обтягивающие кожаные штаны пирата не врали, хоть и непростительно скрадывали то, что прикрывали собой.

Киллиан Джонс действительно был щедро наделен мужской статью. Причем так щедро, что Эмма невольно сжала бедра, чувствуя, как тепло, прежде собравшееся там, разгорается в самое настоящее пламя.

Ну разве это честно – наделять одного-единственного мужчину столькими неоспоримыми достоинствами?

Не подозревая о душевных терзаниях Эммы, – как, впрочем, и о ее присутствии в каюте, – Киллиан наклонился, касаясь воды кончиками пальцев, и, по всей видимости, найдя температуру приемлемой, выпрямился и аккуратно ступил в ванну.

Исходящая паром вода плеснула через край, когда мужчина неторопливо опустился и сразу же съехал пониже, откидывая голову на плавный изгиб подголовника и закрывая глаза. Места ему было явно мало, – чтобы погрузиться в воду по грудь, Киллиану пришлось согнуть длинные ноги так, что колени выглядывали над поверхностью. Напряженные черты лица его немного расслабились, и Эмма поймала себя на том, что любуется им.

Киллиан Джонс был просто бессовестно красив.

Вот уж действительно, пират, что легко крадет не только сокровища, но и женские сердца.

Эмма тихонько вздохнула. Она знала, что Киллиан пользуется своей внешностью так же, как это делала она сама, работая залоговым поручителем. За игривыми улыбками, кокетливыми взглядами и дразнящими намеками легко спрятать то, что происходит глубоко в душе. Большинству людей этого достаточно…

Но не ей.

И не ему.

В этом они были похожи. Еще одна галочка в графе общности, и таких галочек становилось все больше…

Чувствуя, как становится все более требовательной жаркая пульсация между ног, Эмма была уверена, что нет ничего более горячего, чем вид обнаженного Киллиана, но когда несколько минут спустя мужчина сел ровнее, она поняла, что ошибалась.

Взяв со стула чашу, Киллиан зачерпнул ей воду и, наклонив вперед голову, начал смачивать волосы, затупленным запястьем левой руки помогая себе намочить их со всех сторон. Всегда живописно взъерошенные, пряди быстро намокали, темнели, тяжелея и распрямляясь. Свет радужно дробился в стекающих струйках воды, напоминая россыпь драгоценных камней. Все еще держа голову наклоненной, Киллиан отставил чашу и на ощупь взял мыло.

Сжимая в ладони брусок, Киллиан намыливал волосы, и каюта наполнилась глубоким, дразнящим ароматом с нотками цитрусовых и специй. Эмма хорошо знала его. Это был пьянящий запах «ее» пирата, что обычно смешивался с терпким запахом кожи и соленой морской свежестью.

Ей вдруг до дрожи захотелось запустить пальцы в покрытые пушистой пеной пряди, массируя, поглаживая, пропуская между пальцами…

Ох, Свон, прекрати!

Но остановиться было невозможно. Эмма представила, как сбрасывает заклинание, как подходит ближе, встает на колени позади пирата, как запускает пальцы в его волосы, дразня мягкими, нежными касаниями… Это будет легко. Легко и приятно. Возможно, он вздрогнет от неожиданности, но быстро придет в себя. Он расслабится и поддастся ее ласкам, будет покорно поворачиваться и наклоняться, позволяя ей смыть мыло, а после притянет к себе, не обращая внимания на плеснувшую через край ванны воду… Или же поднимется, встанет во весь рост, мокрый, обнаженный, возбужденный, ухмыльнется своей бесяще сексуальной улыбкой, оценивая ее реакцию на его наготу, бросая ей вызов. А может, ошеломленный, разгоряченный, он вновь неосознанно коснется языком угла губ, и будет следить жарким взглядом за тем, как медленно она скидывает с себя одежду, чтобы присоединиться к нему в ванне.

Эмма заморгала, приходя в себя и отгоняя жаркие образы, разворачивающиеся перед ее внутренним взором.

Было невозможно отрицать то, что больше всего на свете сейчас ей хотелось исполнить то, что предлагала ей разгоряченная фантазия. Но она не посмеет. Было ли это здравомыслием, или трусостью, она сама не знала. Ее разгоряченное тело, ее греховные мысли почти неодолимо влекли ее вперед, к мужчине, который, закончив мыть волосы, теперь смывал с них пену. Но ее разум тихо, но отчетливо шептал, что ей следует быть благоразумной. Что она может дать ему? Тому, кто трагически потерял свою первую любовь. Тому, кто заслужил нечто большее, чем она, со своими стенами, возведенными вокруг разбитой души и покрытого шрамами сердца, со своими страхами, болью, отчаянием. Он заслуживает лучшего.

Но сейчас Эмма почти ненавидела голос своего разума. Ей не хотелось быть благоразумной. Ей хотелось быть отчаянной и безрассудной, хотелось отбросить свои сомнения и страхи и окунуться в его любовь, раствориться в ней… Но она должна быть благоразумной хотя бы ради него. Когда-то она смогла отпустить своего новорожденного сына, понимая, что для него так будет лучше. Сейчас она должна была отпустить Киллиана, дать ему шанс…

Эмма едва слышно вздохнула.

Боже, да кого она обманывает?…

Она пожалела тысячу, десятки тысяч раз, что отдала Генри. Да, в тот момент у нее ничего не было, – ни денег, ни жилья, ни работы, ни какой бы то ни было стабильности, – но у нее был бы Генри, у Генри была бы она, и вместе они бы справились со всем. И, кто знает, не совершает ли она сейчас ту же ошибку, собираясь отпустить человека, когда никто от этого не выиграет?

Разрываясь между желанием подойти, наплевав на все, и желанием исчезнуть, так как искушение становилось почти невыносимым, Эмма, тем не менее, боясь пропустить что-то, во все глаза смотрела, как Киллиан неторопливо намыливает свое тело. Шея, грудь… Он удивительно ловко придержал культей скользкий брусочек, намыливая правую руку, вызвав у Эммы чувство щемящей нежности. Когда же правая рука Киллиана с зажатым в ней мылом скрылась под водой, Эмма вдруг пожалела о том, что ванна не прозрачна.