— Поговорим ещё о моих сыновьях? — с мольбой попросила Юнипа.
— Поговорим, коли хочешь. Вижу, сильно чадолюбие твоё.
Они вышли во двор, взяв по ещё одной чашечке душистого чая, присели на скрипучий порог и заговорили. Цубасара много знала из жизни близнецов, Уилл рассказывал ей всё, что не являлось государственной тайной. От их матери она тоже ничего не стала скрывать. Юнипа спрашивала, как здоровье сыновей, в последний раз же Фредер умирал от раны, а Тобиан от душевных терзаний, спрашивала, как живут-поживают внуки и невестки, интересовалась даже судьбой Уилларда Абадонского. Что ж, её сыновья считают его братом, надо принять этот факт. Рассказы Цубасары были полны смешных историй, которые она не раз наблюдала, когда Тобиан приезжал или перемещался в Конорию и останавливался на ферме Уилларда. Его сын Оливер любит кататься на спине пустоглазки и трепать её шерсть, а вот сына Фредера Цубасара не видела: король считает, что он мал, чтобы знакомиться с убийцей бабушки. Фредер часто приезжает в гости к Уиллу, и каждый раз пустоглазку запирают в сарае, не позволяя ей даже своим видом напомнить королю об умершей матери. Спектакль, который никогда не закончится.
— Пройдёмся, — вдруг Юнипа резко встала с порога. — Голова стала болеть. В этой одежде на тебя не будут смотреть, только ты сама не выделяйся.
Цубасара не возражала. Она вообще казалась ей скромной и грустной женщиной, которая все эти четырнадцать лет жила с тревогой на сердце, что не смогла уберечь, спасти королеву Эмбер. Испытание какое — четырнадцать лет не знать, выжил ли человек, либо погиб где-то на пути в Санпаву, а то и в самой Санпаве, убиваемой природой!
Дренго был крупным городом по санпавским размерам, но Юнипа редко выходила в сам Дренго. Она обитала в его северно-восточной части, самой бедной и малонаселённой. Как обычные подружки-родственницы, Юнипа и Цубасара вели разговор о погоде и еде, проходя мимо знакомых. Юнипа кратко рассказывала о местных достопримечательностях. Вот серый мост, связывающий одну канаву с другой. Вот храм, в котором она любится уединяться по ночам. В их районе находилась даже гостинница, деревянное одноэтажное здание. А что, иногда и в такое захолустье заглядывают путешественники. Где находится таверна, показывать не надо было, Цубасара поняла уже по запаху. Ветер нёс аромат пива и рыбы. Чуть дальше была рыночная площадь. Торговали засоленным мясом, сыром, рыбой, устрицами и мидиями.
— Как воняет, — поморщилась Юнипа.
— До явления Тенкуни миру на торжище тоже смердело, — ответила Цубасара. — О, мой нос, он ведает тот смерд, кой испытывали мои предки! — и, взяв Юнипу за руку, улыбнулась. — Продают рыбу, мясо, ягнят на закалывание, но не людей. Сын твой рабство изничтожил, ныне семьи не разделяют. Абадона видит, какой плач пронзал невольничьи рынки в Зенрутской империи, как женщины рвали волосы, а мужчины рыдали, сидя на коленях.
— Юнипа тоже видела, как торговали людьми, — она отпустила руку Цубасары. — Война и последующая отмена рабства породили голодные рты. Отцы и матери не могли прокормить своих детей. Они шли на торговую площадь, где продают цыплят и поросят, и предлагали богатых людям купить их детей, взять в наёмные работники. На невольничьх рынках матери умоляют не разлучать их с детьми, а тут женщины кричали, теряли голоса, рассказывая, какая умелица у них дочь, какой сильный сынишка! Я сама видела как бывший раб, которого хозяин, отпуская на волю, одарил крупной суммой денег и домиком, приобрёл себе свободного мальчика у его родной матери, чтобы мальчик работал на его семью. Говорят, мой сын уничтожил рабство? Оно лишь скрылось в трущобах!
Цубасара вгляделась в привязанных к прилавку козлят, ждущих своего часа у мясника.
— Зло не истребимо, мы…
— Лишь может уменьшать его, — продолжила она. — Я старалась, как могла. Давала матерям деньги, лишь бы они не продавали своих детей, брала себе в дом малышей, платила им за самую лёгкую работу. Но всех не спасёшь. Зенрут страдал ещё до абадон, а я, желая быстрее и кровопролитнее для врага закончить войну, обрушила на него такие беды, которые страна не видела даже во времена империи.
— Ты стала благом для местный людей, — тихо произнесла Цубасара.
Они не заметили, как ушли с рыночной площади и оказались в поле. Под ногами раскинулось зелёно-жёлтое полотно, бабочки летали по свежим травам, лютикам и одуванчикам. Журчал старый заросший пруд, квакали лягушки. В воздухе витал медовый запах. Юнипа шаркнула ногой, думая, раздвинуть прильнувшие друг к дружке травы. Не поддались. Стебельки теснились, обнялись.
— Ты стала благом, Эмбер, — повторила Цубасара, озарившись и убедившись, что они в поле одни. — От тебя веет добро, хоть и спрятано это добро под ликом холода и печали. Ты подарок людям Дренго. Ты потеряла сыновей, но обрела семью и дом среди и нуждающихся.
— Подарок?! Я подарок для этих людей?! — внезапно взорвалась Юнипа.
— Я дурное слово молвила? — обескураженно спросила Цубасара.
— Да меня все ненавидят! — бешено воскликнула она. — В лицо приветливые, вежливые, спросят, как здоровье, чем помочь, а за спиной меня и убийцей детей, и колдуньей называют. «Холодная, чуть теплее покойника», про меня говорят.
— Почто они дурны с тобой?
Голос Цубасары колыхался на ветру. Юнипу саму окутывала дрожь, сперва медленная, потом быстрая, растущая. Боль заныла, заскрипела, Юнипа схватилась за лицо. Пальцы щупали только шрамы и сожжённую кожу.
— Они родились такими! Мерзкими, злыми, неблагодарными и вонючими, живущими и копошащими в грязи! Сама мысль о существовании этих людей в мире приводит меня в тоску и отвращает!
Она с силой сдвинула чёрный камень, приросший в землю, из него вырвались чёрные жучки. Мелкие, склизкие, напуганные, они разбегались во все стороны, не понимая, что происходит.
— Люди как насекомые, я каждый день повторяю себе. Между ними и нами всё тоже самое — низкое, пресмыкающееся приспособление к жизни. И я, я… Я, королева, застряла в этом аду! Я сама стала червяком, сражающимся за еду и за солнце!
Цубасара пронзительно смотрела на неё. Она замерла неподвижной фигурой, казалось, даже не дышит. Глаза округлились, зрачки расширились как у пустоглаза.
— Но живёт Юнипа Гиллин для сих людей, — со стоном сказала Цубасара.
— И я их ненавижу! Всех!
— Но ты печёшься о них, но ты жертвуешь собой за них… — почти не слышно молвила Цубасара. — Девочка Сэнди, опекаемая твоя, любовь свою ты даруешь ей.
— Я-то? — обезличено спросила Юнипа.
Внезапно она набрала воздуха в грудь, помассировала виски. Надо успокоиться, успокоиться. Не для Цубасары, а для себя. Поле, не дворец Солнца, пронизанный магическим огнём. Кто-нибудь да услышит, вдруг в траве прячутся играющие дети.
— Я-то? Я ненавижу!
И она не удержалась, озверела.
— Ненавижу всех санпавчан, смиренно несущих боль! Ненавижу каждый куст в этой прогнившей провинции, которая должна была погибнуть от Онисея, однако появилась ты! Ненавижу дренговчан, возле которых поселилась! О, какие же они грязные и ничтожные! А Сэнди… Сэнди я тоже ненавижу! Она меня полюбила, улыбается всегда, в гости приглашает, чуть ли не мамой зовёт, а я так хочу закричать ей: «Уходи прочь из моей жизни!»
— Ты годинами радела над ней…
— Я думала, если возьму на воспитание сироту, бывшую рабыню, боль пройдёт, — она медленно села на камень, придавливая телом жучков. — Тобиан ведь тоже стал опекуном мальчика-раба, того Майкла Кэлиза. Я хочу быть похожей на моего сына, жить по его подобию. Думала, пойду служить людям, буду искупать грехи и боль пройдёт… Пройдёт. Но она никуда не исчезает. Мука за причинённые страдания сыновьям по-прежнему убивает меня. Я заботилась о Сэнди как о родной дочери, учила всему, что могла, прощала шалости, выручала из беды. Ох, когда она заболела, я ночами сидела у её постели, кормила с ложки, на все накопленные деньги наняла тенкунского целителя… А однажды она потерялась в лесу, и я обошла всю чащу с охотниками, вступала в болото, чуть не была укушена змеёй, а когда мы нашла Сэнди, я грела её своим пальто и кофтами, раздетая чуть не до наготы. Ты думаешь, мне хотелось бегать по лесам, выкармливать хворающую? Мне хочется заботиться о ком-то, кроме моих сыновей? Я лишь надеялась, что забота о сироте Сэнди, забота о других людях заберёт мою боль! Но вот стою я на свадьбе Сэнди посаженной матерью, отпускаю её в самостоятельную жизнь. А боль по-прежнему со мной. Я вижу своих сыновей, в их глазах страдания, а на языке слова отречения от матери.
