— Но как же… — онемела Цубасара. — Ты повествовала что… ты жертвовала…
Юнипа взмахнула головой, будто скидывала с неё грязь и мрачные мысли.
— Жертвовала. Помогала. Ещё когда была простой беженкой без дома и веры в завтрашний день, то отдавала кусок хлеба такому же голодному. Строила дома, училась лечить людей, превратила свой дом приют для путников. Да что я только делала! Где не помогало слово, я дралась, защищая слабых! Как мой Тоб… Я подражала ему во всем, даже встревала в драки. Мечтала, представляла, что в день, когда ты придёшь за мной, я вернусь во дворец с тобой. Вернусь новым исправившимся человеком, которого примут сыновья. Но… Кажется, им лучше будет, если я не вернусь.
— Четырнадцать годин ты жила для них? Лише для них страдала и обременяла себя трудом?
— Для кого ж ещё?
Что-то тяжёлое осело на груди. Юнипа помолчала, восстанавливая дыхание, и заговорила:
— Во времена моих скитаний по Санпаве я встретила потерявшего мальчика. Маленький такой был, щуплый, семи лет не исполнилось. Да ты бы слышала, какой клич я разнесла по Санпаве, чтобы отыскать его маму. У дитя должна быть мать, а мать должна быть рядом с ребёнком. Спустя месяц я нашла его маму. И… Цубасара, я не почувствовала кроме тоски и чёрной зависти, когда мальчик побежал в объятия своей мамы. Я смотрела на их трогательную встречу и сжималась изнутри. На месте этой женщины должна быть я. Это меня должны так встречать сыновья — бежать навстречу, обнимать, плакать. Смотрю на женщину и мучаюсь от боли. Почему эта неудачница, не уследившая за сыном, должна насладиться счастьем? А я… А я отказалась от прошлой жизни, называюсь Юнипой, живу подобно Тобу и ничего не получаю взамен! Кроме боли. А люди… — она передёрнулась, — говорят мне: «Юнипа, какая у тебя добрая душа». Как только отойду, я сразу превращаюсь в Неулыбу, в Сказочницу. Говорили, что я буду злой мачехой, Сэнди со свету сживу, голодать заставлю. А я ни разу ей плохого не сделала. Ни разу. Хотя так желала, чтобы она в том лесу попалась волкам или наступила на змею, как я! — рыком выдавила Юнипа. — Просила, чтобы мы не нашли её, и боялась, что боги услышат мои молитвы.
Тишина надломила воздух. Казалось, затихли птицы в траве. Цубасара стояла, не шевелясь. Наконец, она осилилась и вытянула из себя слова:
— Вина… Ты познавала её?
— Познавала и познаю. Я много нехорошего сделала Фреду и Тобу, за что теперь раскаиваюсь.
— Иные люди… — сказала побледневшая Цубасара. — Пред ними познавала?
— Перед кем?! — вспылила она.
— Пред сыном моим хотя бы, — чужим и злым голосом ответила Цубасара.
— Я не причиняла ему зла. Над ним издевался мой брат. А я… я разве что стояла в стороне. Мои мальчики просили меня спасти Уилла, но я была равнодушна к их просьбам. Мои мальчики, как же сильно я их разочаровывала.
Почти две минуты Цубасара молчаливо смотрела на неё. Ветер поднимал капюшон её платья. Чёрные ткани двух женщин соприкасались от дуновения воздуха, со стороны они казались одной тенью, застывшей в жёлтом живом поле, в котором нет места тьме и мраку. Цубасара вдруг сотряслась, отстранилась от Юнипы, чтобы даже платьем не дотрагиваться до неё.
— Человек может играть, притворяться, лицедействовать. Но не скроет он от очей и ушей трусость али храбрость, смиренномудрие али гордыню. Гордыня… Её не выжег даже мой огонь.
— Гордыня? — сквозь зубы прошептала она. — Моя гордость умерла, когда я взяла имя Юнипы Гиллин. Я ползала в грязи, этими руками, которые раньше носили золотые перстни, копала землю, перевязывала чужие раны. Моя гордыня умерла вместе с королевой Эмбер. Я стала другим человеком. Юнипа Гиллин влачила жалкое существование, повидала такое, что тебе, абадонка, и не снилось. Ты выгрызала блох на ферме, которая принадлежала Афовийским, пока мой сын не подарил её твоему сыну, а я пыталась вернуть жизнь в земли возле Чёрного круга! Посмотри на мои руки! — она чуть не в глаза Цубасаре ткнула изувеченные бледно-жёлтые кисти. — Вулканические испарения разъедали мою кожу и мои органы! Но я выжила. Я не могла умереть у всех на виду как одна из тысячи санпавчанок, как одна из мушек, залетевшая в иную среду!
Из облаков выглядывало солнце. По-летнему жаркое, оно слепило глаза, жгло кожу, отправляя воспоминания в день, когда дворец Солнца объял огонь Цубасары.
— Ты ненавидишь людей, — абадонка продолжала нести бред. — Живи одна. Выбери лес, уйти от людей.
— Изоляция мне не подходит, — с сожалением сказала она. — Ради сыновей я должна жить в людях.
Возрождающая боль отдавала в виски, начинала сводить с ума. Ещё это солнце, внезапно восставшее из-за облаков, оно жгло как раскалённый прут. Вот только клейма оно не оставит, а жаль. Её сын до сих пор живёт с ужасающей отметиной на животе. Чем сильнее она стала думать о сыновьях, тем неистовее разгорался гнев. А Цубасара, спасительница, убившая Эмбер и родившая Юнипу Гиллин, отчуждённо стояла на расстоянии.
— Безобразная женщина, — промолвила абадонка.
— Я уродина? — хмыкнула она. Пальцы, неестественно бледные и съеденные рубцами, прошлись по опалённому лицу, по сожжённым волосам.
— Ты безобразна. Ты каешься, не каясь. Ты сокрушаешься по потерянным сыновьям, теряя душу. Ты захотела уйти в небытие для спасения людей, но ядом заполонила пристанище нищих и обделённых. Эмбер Афовийская, ты никогда не умирала.
Юнипу застряло как в лихорадке. Она захохотала так сильно, что на губах вскоре выступила слюна. Пусть слышат все, пусть тайна раскроется. Если ей не вырваться из плена Цубасары, если она должна играть по её правилам, то пусть всё пойдёт под откос, провалится в бездну. И этот мир, и эта жизнь, и часть её души.
— Я Эмбер! Зови меня Эмбер, Цубасара! Как скажешь, абадонка! Я Эмбер! Я королева Эмбер! — она схватила её за руку. — Возвращаемся во дворец?! Я подвину Фредера на троне! Я же законная королева. Я была жива четырнадцать лет, но скрывалась, иначе меня убили бы! Каким ты видишь появление Эмбер во дворце?
Цубасара выдернула свою руку из стальной хватки и судорожно вздохнула.
— Окаянная…
— Окаянная Эмбер. Помни моё имя!
«Эмбер. Будет так. Я Эмбер Афовийская».
— Цубасара, а ты лучше меня? Напомню тебе, что, пока мы изливали друг дружке души, люди в панике прыгали из окон дворца! Их жизни на твоей совести, Цубасара. Ты спасала меня, королеву Эмбер, а жизнями моих придворных пренебрегла. Твой огонь не давал магам прорываться ко мне, он был всевидящим, но он не спасал людей, падающих в пропасть.
Цубасара потупила взгляд.
— Я хотела лише спасти тебя.
— Я уже брела по подземному ходу, но огонь ещё горел во дворце и над дворцом! Он горел несколько часов, ты ждала, чтобы я скрылась, выбралась из подземелья, попавшийся мне на глаза прохожий даже не подумал бы всматриваться в меня — ведь главный дворец во огне чудовища!
Прикосновение сухих пальцев Эмбер к щеке Цубасаре оказалось нежным, пронизанным теплом.
— Мы повязаны с тобой одним преступлением. В твоей атаке на дворец не будет никакого смысла, если я вернусь. Разбившиеся люди окажутся жертвами расчувствовавшейся абадонки, а мой сын заговорщиком и узурпатором. Вы с Фредером совершили почти идеальное свержение королевы. Почему «почти»? Потому что я всё ещё жива. Сожги меня, исполни спустя четырнадцать лет обещанное. Или оставь меня в покое. Я вернусь, когда осознаю, что искупила грехи перед сыновьями.
Цубасара брезгливо вытерла щеку, которую трогала королева.
— Тебя нарекали Эмбер Строжайшей. Послежде смерти нарекли Эмбер Испепелённой, но пепла не нашли. Се пепел в Санпаве. Я дала ему разгореться. Четырнадцать лет я жила мечтой, что ты возродишься. Было зря, — упавши произнесла она.
Эмбер вскинула глаза на ослепляющее солнце и большие облака, нависшие угрозой над его сиянием.
— Строжайшая, Испепелённая, Сказочница, Неулыба, как только меня не называли. Я жила Юнипой четырнадцать лет, но ты вернула мне имя. Будет тяжелее забыть его вновь. Я не вернусь назад. А ты, Цубасара, найди новую мечту. Или живи без неё, как я. Скажешь, что жизнь без мечты — мёртвая жизнь. Но я как-то живу. Без мечты, без цели, без любви. Ты — абадона, даже не полноценный человек.
