Юнипа скользнула глазами по Цубасаре. На руках лёгкие отметины от пулевых ранений, от лезвия ножа, на плечах едва блеклые шрамы. Сколько же превращений вытерпела женщина ради встречи с ней? Невольно вырвался стон. Ещё отметка в списке зла, который вёлся со дня коронации Эмбер!

— Как твоя жизнь? — ноги Юнипы тряслись, хоть она и плотно сомкнула их. «Я Юнипа. Санпавчанка Юнипа. Не позволяй абадонке воскрешать дьявола по имени Эмбер!».

— Живу как и все абадоны, наделённые проклятием Агасфера, — ответила Цубасара, тревожа зелёные листья смоковницы. — Хожу зверем, сплю зверем, дышу зверем, лише изредка я человек, когда наступает тридцатого первого травника али сын мой превращает меня в человека. Таче по-новому озаряю я мир, гуляю шагом человеческим по городам, кийждо годину с сыном навещаю остров свой Абадонию и встречаюсь с Нулефер. Жизнь моя скучна, но покойна. Я же обрела семью. Сын мой Уиллард, дщерь его и жена прекрасная — они очаг мой. Ныне домом я называю Конорию и тихую ферму под могучей столицей манаров.

— Это ферма моих сыновей, — Юнипа нашла нужным напомнить о собственности Афовийских.

— Фредер подарил семейную ферму Уилларду. Она ныне во владении сына моего.

— Полковника Уилларда Абадонского, адъютанта короля, — добавила Юнипа, нервно сглатывая комок. — Дочь твоя Нулефер, часто видишься с ней?

— Реже, чем желала бы, — грустно ответила Цубасара. — Она в Тенкуни и в Абадонии хранитель тайн древних, я же в Конории глупый пустоглаз.

— Её сын Юрсан обрёл целительство, а дочь, зачатая на той же Абадонии, стала земельником? — сильнее, чем свой голос Юнипа слышала бьющееся сердце в груди.

— Много же ты ведаешь о моих детях, — Цубасара пробуравила её грустным взглядом. — Яко про меня всё просишь. Скажи, как ты? Поведай о себе, королева. Постарела ты, как пробежалось время по твоей красоте! — закачала она головой.

— Время исчезло для меня, — устало сказала Юнипа. — Его нет. Моя жизнь — заледеневший сон.

Юнипа поёрзала на камне, наткнулась на занозу, с безразличием вытащила её из руку и устало промолвила.

— Изгнание расхолаживает, делает людей равнодушными к своему лицу.

Юнипа вздохнула. Нос втянут солёную морскую воду. Раньше солью, пеной, хвойным кипарисом пах её жених Конел. Столь далёкие запахи. И почему они оживают в памяти? Она зябко сжалась. Холодно, слишком солёно, мокро.

Цубасара внезапно оказалась возле неё, обняла, укрыла ноги белым шлейфом. Он абадонки пахло корицей, креветками, которые она успела съесть, пока ждала королеву. От Цубасары, от стареющей женщины, что могла становиться женщиной ужасно мало — раз в год или через кровь и боль — пахло необычными духами, какой-то вековой древностью, будто взятой с Абадонии Запах мрачный, тоже проклятый, и в то же время тёплый, наполненный любовью.

— Ты была с мужчиной. Обрела мужа, но он ушёл к богам. Сию повесть поведал мне тенкунский маг-сыщик, — проговорила Цубасара стыдливым тоном, словно оправдываясь за своё всезнание. — Прими мои слова скорби. Вновь ты оплакиваешь любовь.

— Он не был моим мужчиной, — холодно сказала Юнипа. — Джек был при смерти, я подружилась с ним, начала жить как с мужем, чтобы у меня появился свой дом. Я зареклась, что никого не полюблю. Идеальная любовь — её отсутствие.

Юнипа отодвинулась от абадонки.

— Зачем меня нашла, Цубасара? Старые раны бередить?

— Тобиану четырнадцать лет не снятся тела убиенных друзей-рабов, — Цубасара не отпускала руку Юнипы. — И плети, и ошейники… И война. Четырнадцать лет как покинули его сон страдания.

— О, хвала богам! — взвыла она.

И разразилась рыданиями. Столько лет она пыталась казаться храброй, держала в себе каждую слезинку, порой урывками делясь ими с богами в храме, и вот случилось, она открылась, распахнула душу для мимолётной знакомой.

— Мальчик мой… Мой мальчик, ты исцелился. Какая радость! — вздрагивали плечи. — Я боялась, ты не сможешь избавиться от травмы. Прости. Прости, я подвергла тебя этим страшным мукам. Я покалечила тебя. Все страдания, которые выпали на тебя, это я… Я была причиной твоих мучений. Сын, о мой славный сын, хвала богам, ты избавился от боли. Цубасара, а она отгородила тебя от меня.

Она плакала, Цубасара держала её руку и поглаживала. Воспоминания, захороненные в глубине подсознания, обретали видимую форму. Она видела перед собой сына, смелого и яростного перед отправкой в рабство. Видела сына, опустошённого предстоящей казнью Мариона. Видела сына, застывшего перед ней с клеймом, причиняющим ему спустя месяцы одну боль. Перед глазами мелькал Тоб не только юношей, но и маленьким мальчиком со сложенными ладошками, умоляющим маму поговорить с дядей, чтобы прекратились издевательства над его другом. И этот же мальчик просил не убивать его, не хоронить Тобиана, создавая Исали.

— Сын, что я натворила?! Как я могла? — вскричала она.

Слова полились рекой. Она пересказывала Цубасаре, как изводила сына, как была равнодушна к его терзаниям. Он страдал от нелюбви, но упорно продолжал тянуться к матери что предала его, как только родила. А старший сын, наследник, любимец раз за разом принимал к своему сердцу братскую боль и ожесточался, направляя всю копившуюся с годами злобу на врага. На мать.

— Тоб, прости меня! — она сдёрнула с головы платок и обнажила изувеченную голову. — Я покаялась перед богами. Прости, Тобиан!

— Тобиан… Вот бы он услышал плач твой, королева, — вздохнула Цубасара.

Ветра стихали, выглянувшее солнце нещадно начало припекать реденькие волосинки. Появились и первые слушатели постороннего для них разговора: медленные красные крабы, идущие боком возле ног женщин. Ну какие же узкие расщелины без крабов, обитающих под камнями в песке? Как-то Юнипа застала миграцию крабов, тогда они позли настоящим красным ковром по морскому берегу, она стояла в скопище ракообразных, ощущала голыми ногами их клешни и чувствовала себя такой же маленькой и ничтожной для вселенной как какой-нибудь один из тысячи крабов. Со старой смоковницы осыпались листья, она кренилась на бок. Ничего, дерево крепкое, простоит ещё сотню лет. Путь королей, властителей мира, намного короче.

— Все эти четырнадцать лет я живу для Тоба и Фреда, хотя знаю, что никогда не увижу сыновей. То, что пережил Тоб, я видела наяву. Покалеченных санпавцев, забитых рабов, жестоких хозяев, неприязнь к выращенным людям, когда отменили рабство… Я старалась быть такой, как мой сын Тобиан, думала, что бы сделал Фредер… Цубасара, меня избивали, когда я заступалась за рабов, но я не отступала, — дрожал её голос. — Надо мной потешались, когда я рассказывала, что люди рождаются равными. И это в Санпаве, которая славится гуманностью к рабам! Когда король отменил рабство, мой дом стал приютом для бывших невольников. Не все платили мне благодарностью, один мужчина сбежал с моими деньгами. Я не стала обращаться в полицию. Эмбер заслужила отвращение. Ты бы видела, сколько сирот, бездомных стариков бродило по Санпаве! Они все ненавидели абадон и королеву Эмбер, я со смирением слушала их желчные речи, когда делилась хлебом и одеждой. «Абадона Цубасара спасла вас», хотела я сказать, но молчала. Цубасара! — она сжала руками её плечи. — Люди умирали в моём доме! Казалось, последствия атаки абадон забываются… Остановился у меня на ночь молодой юноша, весёлый такой, розовощёкий, в прошлом невольник… Он ехал к своей невесте на свадьбу. Весь день помогал мне по дому, дрова колол, воду таскал, стены красил, а ночью внезапно стал задыхаться. И не проснулся. Его тело было пропитано насквозь вулканическими испарениями!

На глазах Цубасары выступили слёзы. «Она несёт в себе грех соплеменников, — подумала Юнипа, — хоть и отвергла месть Онисея человеческому роду».

— Эмбер, я здесе ради тебя, — улыбнулась Цубасара сквозь бриллианты слёз. — У меня есть день, я дарю день мой тебе.

— Как ты оказалась в Дренго?

— С сыном моим явилась. Молвила ему, что хочу поразмыслять в Санпаве, предаться одиночеству и воспоминаниям о битве с Онисеем. Просила дать мне день уединения. Он гостит у Тобиана, я же у тебя. Времени мало, вечером я должна сесть в карету извозчицкую и полететь к сыну.