— И господ, — сказал Уилл. — Они тоже должны остаться в доле, когда у них заберут рабов. Или мы не долго сможем защищать Фредера. Он вошёл на престол с недоброй репутацией — убил Огастуса, покровителя всех рабовладельцев — назвал тебя, бывшего раба, своим родным братом, принцем Тобианом Афовийским. Этому не все рады. Нужно разработать программу, подготовить рабов к свободе, а хозяев к расставанию с собственностью, пристроить всех детей с заводов по выращиванию людей, и потом отменять рабство.

— Учти, — вставила Урсула, — свободные зенрутчане не примут в объятия толпу освобождённых невольников, выращенных, не знающих отцов и матерей. Люди найдут, в чём ущемить другого. Сейчас это рабство, потом будет то, каким образом человек появился на свет.

Тобиан печально опустил голову.

— Да, я видел. И среди рабов есть это разделение — выращенные и рождённые от матерей. Выращенные, как отдельная каста, особая раса людей, на них смотрят, как говорящий скот.

Фредер стукнулся своим лбом о лоб Тобиана, приобнял его за затылок.

— Я отменю рабство. Как тебе срок семь лет?

— Идёт, — ответил Тобиан.

Он отцепил от себя Фредера и сказал:

— Поздравляю тебя. Правь достойно и мудро. А если будешь плохим королём, — губы расплылись в усмешке, — я тебя свергну.

На Фредера, как в храме, накатил приступ смеха. Уже он не стал себя сдерживать и рассмеялся в полный голос:

— Не свергнешь, братец! Иначе тебе придётся стать новым королём.

Тобиан, смеясь, стукнул его по плечу.

— Так что служи стране…

«Брат, — взмолился Фредер. — Скажи — «брат».

-… служи, старина!

Сердце Фредера ёкнуло, но он не подал виду. Окружая себя членами семьи, Фредер поднимался на балкон, дабы встретиться с восхищённым и возбуждённым народом и вновь насладиться их криками и поздравлениями.

Церемония продолжалась. После встречи с народом король возложил цветы и отдал честь умершей матери, отцу, дедушке и всем похороненным предкам в династической часовне. Воссев на трон, принимал гостей, благодарил за щедрые подарки, вручал медали и награды отличившимся героям Санпавской войны, а также достойным сынам и дочерям Зенрута.

А во второй половине дня, уже ближе к вечеру состоялось открытие заседание парламента с новым королём. Фредер вошёл в зал под поклоны и хлопанье в ладоши. В бурном шуме слились рукоплескания как одобряющих его политиков, так и злопыхателей. Когда были произнесены все молитвы, пожелания и напутствия, Фредер промолвил:

— Поручаю правительству безотлагательно заняться двумя важными проблемами нашей страны. Санпава и рабство.

***

В колыбели заплакал сын. Элеонора оторвалась от журнала «Экономика Зенрута» и взяла мальчика на руки. Уставший голос запел тихую песенку, до того унылую, что Элеонора сама почувствовала сонливость. Пухлощёкий младенец разревелся ещё громче, надрывая свои маленькие голосовые связки. Он плакал без устали со дня рождения, доводя до изнеможения и отчаяния свою мать и нянек. Доктора и целители не находили у него болезней, но ребёнок постоянно кричал, будто страшился внешнего опасного мира, ещё в утробе внимал словам матери, что ему нельзя было рождаться. Джеймс Казоквар будет проклят всем светом, ибо в нём проклятая кровь проклятого рода. Элеонора переминалась на ногах, покачивая сына.

— Тише, тише, мой сладкий, — просила она Джеймса. А другая мольба устремлялась к собственной матери, которая была так далеко. «О, мама, подскажи, что мне делать с этим ребёнком? Как успокоить его? Как спасти?» Элеонора вспомнила капризную Нулефер, которой когда-то качала колыбель. Сестра ни в какое сравнение не шла с кричащим до посинения Джеймсом. «Мама, спаси моего сына, — молила Элеонора. — Я ошиблась. Я ошиблась… Но мой ребёнок не виноват!».

Просьбы улетали в открытое окно. Мама бежала в Тенкуни, спасая жизнь младшей дочери, когда та попала в засаду, устроенную старшей дочерью. «Верните мою жизнь, боги! — обращалась Элеонора к высшим. — И покой моим детям тоже верните! Я не хочу упиваться кровью и болью как моя семья. Сотрите мою память, верните в прошлое. Клянусь быть другом и сестрой всем людям. Боги, верните меня назад!»

Боги не любят неудачников. Они не отвечали.

Элеонора позвала няньку и передала ей сына. Живчик уловил, что хозяйка уходит, поднялся с лежанки и захотел последовать за ней.

— Нет, малыш, оставайся с Джеймсом. Охраняй моего мальчика от невзгод и врагов, — Элеонора мягко провела по голове. — Я скоро вернусь к вам. Живчик, ну что повесил уши? Я вернусь. Вы же мои дети.

«Дети, а уже в грехе».

Тина сегодня утром жаловалась на медлительность Жули и просила разрешения наказать её. Пёс, дорогой словно родное дитя, загрыз освободителя. А Джеймс… «Он носит кровь Казокваров, — думала Элеонора, проходя по коридору.

В комнате деверя стояла тяжёлая тишина, дверь была плотно закрыта. Нормут не издавал ни звука, не просил выводить его в трапезную или в вишнёвый сад. Он заперся и подпускал к себе только дочь. Элеонора видела Нормута пару раз. Зашла к нему ради приличия, но он ослабленным голосом попросил уйти. Гости тоже перестали навещать его. Со дня возвращения покалеченного Нормута жизнь в доме Казокваров затлела: хозяева молча передвигались из комнаты в комнату, рабы шумели и позволяли себе смех. Ромила пыталась быть грозной с невольниками, но Эван уничтожил все винамиатисы в доме. У Ромилы не было сил спорить с дядей, под её глазами образовались иссиня-фиолетовые синяки от недосыпа, цветущая красота четырнадцатилетней девочки пропадала, волосы были сплетены в грязную косу. День и ночь она ухаживала за больным отцом, ибо он не подпускал к себе никого.

Казоквары увядали.

Эван сидел в небольшой комнатке на первом этаже и рисовал. Его эскизы были слабыми и неровными, похожими на детские рисунки. Эван никогда раньше не занимался творчеством, но после возвращения изувеченного брата он пообещал себе больше времени проводить с ним дома. А кабаки и посиделки с друзьями тогда нужно заменить другим увлечением.

— Я обедаю один, — наспех ответил Эван, когда вошла Элеонора.

— Я не хочу с тобой обедать, — ответила она и присела рядом на табуретку.

Эван заканчивал свой рисунок. На его холсте были заросли репейника, белый крестьянский забор возле фиолетовых колючек, на дорожке лежал букетик из полевых цветов. Мазки неровные, краски смазаны, но от незаконченной картины веяло тишиной и пасторальным спокойствием. Элеонора отвлеклась от разговора, вспомнила родную Рысь, поле возле имения, вереск, серебрящуюся реку, своих родителей и сестру, выбравшихся на пикник.

Муж даже не посмотрел на Элеонору, он кропотливо рисовал облака. Элеонора выхватила кисть из его ладони и сказала без тени сожаления в голосе:

— Эван, я развожусь с тобой.

— Не подходящее время шутить, — Эван не повёл ухом.

— Я не шучу, — проговорила Элеонора. — Я развожусь с тобой.

Эван привстал, пронзительно взглянул в глаза и неожиданно закашлял, словно подавился.

— Ты пьяна?

— Нет, я развожусь с тобой! — воскликнула она.

Эван уже встал на ноги. Элеонора тоже поднялась с табуретки.

— Ты хочешь бросить меня вот сейчас, когда мой брат так нуждается в помощи, когда племянница потеряла покой от переживаний за отца, когда я не понимаю, что делать с этой шахтой, которая свалилась мне на голову?

Лицо Эвана скривилось от оскорбления. Элеонора ухмыльнулась. Да, обидно, но она скажет всю правду без прикрас и лживых недомолвок.

— Бросаю. Развожусь. Я устала от зла, которое повидал в твоей семьи. Боль, страх и насилие, эти все мерзкие морды, глумящиеся и насмехающиеся над людьми… Я устала от Казокваров. Я ненавижу тебя, твоего чудовищного брата, подлую племянницу. Ваш дом — это пристанище нескончаемого кошмара и людских страданий. Я ошиблась, когда вышла за тебя замуж. Ещё не поздно мне исправить ошибку и уберечь от вашего ужасного влияния Джеймса.

— Вот как ты заговорила, когда мой брат потерял силу, а новый король объявил, что в течение ближайших лет рабы больше не будут нам принадлежать, — Эван больно схватил её за руку.