Он был близок. Взялся аккуратно за её кулачки. Люси напряглась. Фредер оттянул палец от спускового крючка, положил свою тяжёлую руку ей на запястье и медленно присел на колени, опуская за собой Люси. Её зубы стучали. Она плакала, но про себя, в своём немом сокрытом горе. И Фредер тоже рыдал внутри себя. От страха, что потеряет Люси.
— Ты не такая как я. Нельзя тебе стрелять. Вы с Тобианом особые люди, чистые, несущие жизнь. Тобиан побывал на восстании, на войне, на резне. Он не убивал. Он спасал, защищал, закрывал собой, уводил от смерти. Люси, как всё начиналось? Вы спасали рабов. Этими руками, — Фредер прижал к своим губам люсины костяшки пальцев, — были спасены чьи-то жизни. Он рассказывал мне, как малюткой ты вскармливала найденных птенцов, мышат, чью мать съела кошка. Ты держала на этих руках младенцев, которых ждала рабская участь, приносила лекарства и еду бродягам, открывала двери своего дома просящим приют. Не проливай кровь. Мщение, разруха, война — это мой удел. Убью — я. Смогу. Мне можно. Вы с Тобианом представляете жизнь. Живите, пожалуйста, любите друг друга, будьте вместе. Вы созданы для жизни.
Люси вскрикнула. Уронила револьвер. Неловко и робко Фредер обнял её. Люси впилась в него руками и положила голову ему на плечо. Под пальцами Фредера сверкали солнечные волосы. Люси стонала, гладила его широкие плечи и боялась отпустить. На некоторое время они замерли, затаили дыхание, стиснули неожиданно друг друга в крепких цепких объятиях. Они не хотели расставаться с этим мгновением, хотели, чтобы оно длилось целую эпоху. Люси вспоминала, что значит прощать. Фредер вспоминал, какого любить.
Он поднялся, закрывая её своими телом. Смотрите, говорил он, я не дам вам убить её. А хотите убить, так прикончите и меня. Мы вместе отправимся к богам. Огастус подал ему бумагу. Фредер подписал, освободив из хватки лишь два пальца.
— Документ, подписанный под принуждением, ничтожен, — шепнул он Люси. — Не бойся, не отпускай меня.
Огастус довольно улыбнулся.
— Увести их в подземные темницы.
Герцог сделал угрожающий шаг к Уиллу, скованному в наручники.
— Фредер и Люси пойдут первыми, ты побудешь в зале под магическими замками. Потом к ним в камеру отведут тебя. Попытаешься воспользоваться магией, я застрелю Люси, а Фредеру отрежу язык. Я понятно объяснил?
— Я понял, — ответил Уилл, осуждающее смотря на Фредера.
— Твоя служба телохранителя закончена. Я возвращаю тебе ошейник раба.
Уилл сохранил холодную сдержанность. Но принц видел по заметным только ему очертаниям на лице друга, что того сковал ужас. Тёплая ладонь погладила Фредеру щёку. Вкралась грустная улыбка, Люси молчаливо пожелала удачи Уиллу. Они с Фредером кивнули и, не разжимая объятия, пошли, окружённые револьверами и штыками гвардейцев.
***
Карета влетела в имение и остановилась у порога.
— Помогите! Спуститесь кто-нибудь! — завыл Нормут.
Он отворил дверцу кареты головой и упал на землю, в лужу. Грязь брызнула на лицо. С неба хлынула липкая морось.
— Помогите, — обессиленно позвал Нормут.
— Гав-Гав! — откликнулся только Живчик, выбежавший из-за деревьев.
— Живчик, умоляю… позови Элеонору или Эвана…
Где все? Во дворе его дома постоянно бродили рабы, убирались, носились с поручениями. Тишина. Пустота. Ни души. Вымерло всё. Где все, когда они ему так нужны!
Живчик, прозванный Казокварами людоедом, шмыгнул в дом. Спустя время выбежала, визжа Ромила. Девочка неслась прочь от злобного пса. И закричала ещё больше от ужаса, увидев искалеченного отца. «Не её ты должен был звать! — зло сплюнул Нормут, трясясь от боли. — Я приказал позвать Элеонору или Эвана! Глупая псина!»
— Папочка! — упала пред ним дочь.
Ромила обвила шею отца тоненькими руками и заплакала.
— Папа! Папа!
Как же сильно Нормуту хотелось обнять дочь. Он чувствовал, как руки тянуться к тёплой спине, как сжимают девочку, как укладывают её головку на грудь. Руки, которых не было.
Плач и крики Ромилы разбудили дом. Через две минуты хлопнули дверью рабы, Эван и Элеонора. И обомлели все.
Когда брат взял его на руки, Нормут потерял сознание. Пришёл в себя уже лёжа на кровати. От боли кружилась голова, дышать было затруднительно. Эван, Элеонора и Ромила стояли возле него.
— Кто с вами это сделал? — спросила Элеонора.
— Рабы. Рабы… Сбежавшие мои рабы, — вырвалось из него.
— Как их зовут?! Я немедленно найду их! — Эван бахнул рукой по стене. — Я вызываю полицию! Зорких соколов!
— Неважно… Забудьте. Эван, прошу не зови никого. Эван, пожалуйста… — он слышал, как собственный голос становится тише.
— Папочка, не умирай! — простонала Ромила.
Её слова врезались в Нормута как остро заточенные ножи. Из глаза потекла слеза.
— Это не рабы, — молвила Элеонора и ткнула пальцем на культи. — Вам целители заживили раны. Нормут, кто это был? Нам важно знать.
— Рабы, рабы, — шамкал зубами Нормут.
Он посмотрел в её зелёные напуганные глаза. Только не догадалась бы!
— Нора, зачем моему брату лгать мне? — ужаснулся Эван. — Среди рабов, настоящих, бывших и беглых, у него сколько врагов, что тебе и не снилось. Рабы, наконец-то, отомстили ему.
Элеонора взглянула на мужа с невыносимым презрением:
— Ты тупица. Нормут перешёл дорогу кому-то ещё. Кто могущественнее раба. Ты всё-таки тупица, хотя я верила, что у тебя появляются проблески ума…
— Уйдите все, — проговорил Нормут онемевшими губами. — Уйдите!
Он дёрнулся, чтобы вставь и врезать кулаком Элеоноре за проницательность, Эвану за врождённую глупость, но тело только качнулось и он упал в мягкие одеяла. Ромила помогла отцу подняться и прислонила его спину к стене. Нормут чувствовал себя мелким, ничтожным. Он стал будто карликом. Хотя и карлик мог называться человеком. Он превратился в тело, в пустую оболочку, в которой ещё теплилась жизнь. Но надолго ли хватит его? Нормут вспоминал, что оставил в лесу трость — признак его аристократизма и власти. Касторовая шляпа, богатый пиджак, ботинки тоже остались среди деревьев. Он был одет в жалкий фрак и ощущал себя нагим.
— По крайней мере, — сказал Эван, — в твоих руках больше не появится плети или винамиатиса. Ты стал свободен от нанесения вреда людям. Всегда ищи положительное в случившемся.
Оскорбительные, невыношенные в братском мозгу слова ударяли кнутом. Голова горела, раскалывалась болью. Хлёсткие болезненные удары. Хлёсткие болезненные слова.
— Заткнись! — закричал Нормут.
— Я-то заткнусь, а вот их не заткнёшь больше, — потускнели глаза Эвана.
Кого их? Через мгновение Нормут понял, его охватила дрожь. Рабы! Кем он теперь станет для них?
— Уйдите. Прошу вас слёзно!
Элеонора и Эван молча покинули его покои. В комнате осталась только Ромила. Миловидное личико, трясущиеся руки, хрупкая девичья фигурка. Нормуту казалось, дочь взрослеет на глазах. Её лицо каменеет, в глазах появляется злобная искра. Ей всего тринадцать лет, в никиниасе исполнится четырнадцать. И уже круглая сирота! Мать убита, отец измельчён по частям.
Нормут замлеял, он пытался объяснить дочери, что на него напали мстительные рабы, не называя их имён. Она не должна знать правды, никто не должен её знать. Герцог Огастус доберётся до его принцессы. И уничтожит её. Он должен молчать! Ради сохранения жизни единственной дочери! Ради сына, которого не видел уже год. В глазах Ромилы неверие, но ни слова укора или требование рассказать правду. Она поправила грязный воротник, поднесла обезболивающее лекарство ко рту и держала голову, пока отец пил.
— Папа, я буду с тобой, — проговорила Ромила писклявым, доставшимся в наследство от матери голосом. — Я тебя не оставлю, не брошу. Я буду всегда с тобой. Мы выживем, клянусь тебе! Мы преодолеем всё!
Чёрт, как же тянуться руки схватить и прижать к сердцу дочь! Ромила вытирает слёзы, целует его щёки, лоб, спутавшиеся волосы. «За что? Скажите, боги, за что такие беды на мою семью?» Он ничего не может ответить дочери, только плачет и бессильно принимает ласки Ромилы. Он недостоин принимать тёплые объятия дорогой ему дочери. Недостоин даже её взгляда! Ромила была принцессой. И пусть же остаётся принцессой и не нянчится с уродливым калекой.
