— Я исправлюсь, сын! Ради тебя я буду другой! Сын, посмотри на меня! Сынок мой!

— Нет у тебя сыновей! — заорал Фредер. — Ты нам не нужна! Ты для нас никто!

— Я сам решу, прощать ли маму, — зашипел Тобиан.

Эмбер прижимала голову к полу и рыдала. Давилась слюной, целовала ботинки сына, бормотала нелепые неразборчивые слова. Болезненной и немощной казалась она ему.

— Прости, Тобиан! Прости меня за нелюбовь, за испорченное детство, за искалеченную юность! Прости! Ты больше не будешь страдать! Я дам Уиллу свободу, отменю рабство, попрошу прощение перед Марионом и сама пойду под суд! Сделаю всё, чтобы ты был счастлив! Только прости, сын! Прости или убей меня!

Тобиан стоял, не шевелясь, и смотрел вниз на седые мамины пряди.

***

Тучи грозились обрушиться проливным дождём. Ветер обрывал сочную спелую листву. Нормут на большой скорости летел в гости к Сайрусу, который пригласил его на обед, чтобы за куском жареной баранины обсудить войну Камерута с Зенрутом. В лесу друг за другом мелькали деревья, наливающиеся зелёными весенними красками. Пожалуй, слишком ядовитые, размышлял Нормут. Ему по душе были серые голые ветви. Яркая прекрасная зелень радует его глаз только, когда распускается у него в саду. Другие же пусть обходятся серой туманностью, разбитой слякотной дорогой или невыносимой знойностью.

Четыре дня назад семья пополнела. Элеонора родила здорового и крепкого мальчика. «Хоть кто-то унаследует мою фамилию», — радовался Нормут. «И мои принципы».

Он зассмотрелся на скачущего зайца, что запутывал следы, ускользая он волка. «Глупыш, — усмехнулся Нормут. — От хозяина леса тебе не убежать».

Перед его каретой внезапно возник летающий самокат. Нормут дёрнулся в сторону. Его прижали две кареты. «Что за дерьмо!» — рассвирепел он. Повысил скорость, но враждебные повозки стукнули в зад. Нормут потерял управление, его карету затрясло. Перед глазом показалась сосна. И тут же раздался удар.

Ошеломлённого напуганного Нормута вытащили из кареты сильные руки. «О нет! Нет!» — он стал сопротивляться. Глаз плохо видел, плечо и спина ныли после неудачного приземления, касторовая шляпа сползла на ухо. «Какие же твари меня нашли? Мои беглые рабы?»

Стоявшие перед Нормутом восемь человек прятали лица под чёрными балахонами. «Тимер! Гадёныш проклятый! Ты добрался до меня!». Нормут огрызнулся, зарычал. Рука нащупала камень и метнула во врага. Человек в чёрном одеянии с блеском уклонился.

— Убивайте меня! Наконец, вам никто не помешает! — его рот разошёлся в оскале. Глупо драться и спасаться. Погибать, так не склоняя головы.

Его схватили вражеские руки и плотно стиснули, лишая возможности пошевелиться даже пальцем. Только один неприятель стоял рядом, не прикасаясь к нему. Он потирал руки, поправлял маску и внимательным взором осматривал тело Нормута.

— Здравствуй, мой добрый уважаемый друг, — за сосной проскрежетал голос Огастуса.

Перед Нормутом воцарился герцог. С ним был мужчина, чьё лицо закрывал красный платок зорких соколов.

— Ах, ты! — Нормута пробрал смех. — Ты, мерзавец! Вот так решил покончить со старым другом? Давай, убей меня! Убей! Вот как ты меня заткнёшь! Пулей в голову или ножом в горле!

Нормут плюнул ему в лицо. До чего же смешон Огастус. До чего ничтожен. Пока герцог обтирал его слюни, Нормут провёл языком по пересушенным губами.

— Нет человека — нет проблемы? А я тебе скажу, когда человек исчезает, появляется уйма проблем. Не тебе ли знать, страстному поклоннику выдавать живых людей за мёртвых?!

Огастус белым платочком обтёр лицо, руки и поставил перед собой трость.

— Где твоя трость, Нормут? Ты говорил мне, что трость делает человека господином. Где же она? В карете оставил? Дотянись до неё. Почему ты не схватился за неё, когда ударился об дерево? Не ты ли наставлял мне никогда не расставаться с тростью, признаком власти?

— Отпусти меня и я так огрею тебя своей тростью!

— Если трость поместится в твою руку, — Огастус вздёрнул бровь. — Разденьте его!

«Он меня голым будет убивать?» — разозлился Нормут, покраснев от гнева и стыда.

Но с него сняли только пиджак и ботинки.

— Зря ты перешёл мне дорогу, — неторопливо говорил Огастус. — Ты забылся. Запамятовал, кто король. Я верну тебе память.

— Если хочешь убить меня, то убивай! Не трать время на пустые слова! — затрясся Нормут.

Огастус, скрестив руки на рукоятки трости, тщательно изучал лицо своего давнего друга.

— Я обещал тебе щедро заплатить, чтобы ты молчал про моего племянника. И обещал вернуть тебе долг частями. Четырьмя. Я всегда сдерживаю обещания.

— Тебя сметут, — налился кровью глаз Нормута. — Ты долго не продержишься. Уже сегодня Зенрут будет знать, какой ты гнусный человек, а мои друзья сбросят тебя с трона твоей сестры.

— Что я слышу? — фыркнул Огастус. — Угроза убийством? Припоминаю, как двенадцать лет назад кучка глупцов попыталась убить Эмбер возле театра. И где они все, Нормут? Твоё мышление такое же узкое, как у тех неудачников рабов. Хозяин ни черта не отличается от своего живого имущества. Все глупцы. Пайн, начинайте, пожалуйста, — с показной вежливостью обратился Огастус к краснолицому.

Пайн поднял топор, что лежал неприметно у камня, и рванул к Нормуту. По телу пронеслась невиданная невыносимая боль. Правая рука загорелась. Нормут открыл закрывшийся глаз и увидел, как на земле лежит его рука, а из плеча течёт кровь. Скучающий мужчина в чёрной одежде подбежал к нему и притронулся к ране. Белый свет окутал Нормута.

— Целитель не даст тебе умереть от потери крови. Я должен тебе ещё три части долга. Пайн, продолжайте.

Пайн обрушил топор на левую руку.

Нормут выл, скулил от боли, унижения и представления неутешительного грядущего.

— Тебе не нравится, что я творю с тобой? — губы Огастуса дрогнули в смешке. — Ты меня таким создал. Ты показал мне, несчастному преданному юноше, в чём заключается суть жизни, где её прелесть, где её таинство. Ты дал мне вкусить радость от чужой боли. Я был разбитым калекой, когда меня предала любимая женщина, я нуждался в учителе. Если бы ты поставил меня на добрый путь, сейчас я бы целовал детишек и зверюшек, раздавал хлеба. Нормут, ты был моим учителем. Можешь сейчас признаться мне, что ученик превзошёл своего учителя в коварстве и в жестокости?

Нормут вздрагивал, бился в конвульсиях, пытался подняться, но чернолицые бросали его на землю.

— Ты не сможешь оправдаться!

— Кто меня обвинит? Я твой лучший друг! Я был с тобой в самые тяжёлые времена. Наша дружба продолжалась даже после бунта Бонтина и надругательства над твоим сыном. Мы с тобой как братья перед лицом общества! Нормут, ты же сам усиленно выстаивал образ нашей дружбы, пуская людям пыль в лицо. Так теперь расплачивайся, что вовремя не назвал меня врагом.

— Я же расскажу правду про твою семью!

Огастус присел на одно колено и оказался перед лицом Нормута.

— Я засмеялся над твоей правдой ещё в тот день, когда ты бросил мне вызов. Неужели я испугался тебя? Я только прикинулся напуганным дураком. Я выжидал, тянул время, ждал именного этого дня, чтобы разобраться с тобой. Ты перестраховался. А я нет? Я заберу у тебя четыре части. Но если ты пикнешь, части увеличатся. Ты защитишь свою дочь? А твой сын, как мне противостоит? Пока он на каторге, под присмотром моих надзирателей, он слабее слепого щенка.

Нормут сжался.

— Не трогай моих детей…

— Ты затронул мою семью и мою честь. Но я смилуюсь над твоими детьми. Цена моей милости — твоё молчание.

Чернолицые взяли правую ногу Нормута. Как ни пытался он брыкаться, ему было не совладать с многочисленными противниками. Огастус стоял с плотно сжатыми губами, но в молчании герцога Нормут слышал раскатистый смех. «Почему меня не убил ты, Бонтин?» — закричал Нормут в пустоту. Он молился, чтобы смерть пронеслась мимо, когда Тобиан стоял в день восстания с пушкой перед его семьёй. Просил богов о спасении, когда освобождённый принц внезапно напал на него возле его владений. Зря он надеялся на продление жизни!