— Я спаситель! Боги, да это… Устами ребёнка говорит истина! Дитя, да, да! Дитя, как же ты прав!

— Эй, Тимер, мальчик не о том говорил, что ты подумал, — за плечо Тимера дёрнул Карл. — Он о рабах, которых ты освобождаешь, спросил тебя, а ты что подумал?

Тимер остановился и удивлённо взглянул на своего лучшего друга. Чёртов Карл, как он не понимает, что боги благословили его. Боги! Они вложили в его руки не просто жизнь и свободу рабов, но и всю ценность существования человечества, которым может Тимер распоряжаться по собственному усмотрению!

С лестницы пронеслись быстрые красивые шаги. Спускалась молодая девушка в чёрном платье с белым передником. Худощавая, лучистоглазая, весьма недурная собой. Девушка подбежала к коляске и обняла Сиджеда.

— Мальчик мой, я оставила тебя одного… Прости! Поехали в покои. Всё поехали. Возвращаемся обратно, мы славно поиграем.

— Мариэлла, не увози меня. Эти дяди хорошие.

— Сиджед, ох!

Её вздох не был направлен в пустоту. Девушка смотрела на Тимера и Карла и уводила от них своего маленького короля. Она отказалась от помощи Карла, когда тот предложил ей поднять инвалидную коляску на высокую лестницу. Согласилась лишь на помощь Шенроха, и не сказала ему спасибо.

— Хороший мальчик, — махая на прощание Сиджеду, Тимер сказал Карлу и Шенроху.

— Красивая у него няня, — Карл облизнул губы.

— Они камерутчане, потому для вас и прекрасны, — обратился к прежним товарищам Шенрох. — Карл, сколько зенрутских девушек перестали быть девушками? Тимер, зенрутским детям ты во взрывах отрываешь руки и ноги.

Глаза Карла впились в лицо Шенроха.

— Ты на чьей стороне, сторожила анзорской крепости?

— У отступника нет сторон, — едко заметил Шенрох. — Мои предки были рабами Зенрута, я в прошлом рабовладелец. Во мне течёт иширутская кровь, но присяга дана Зенруту. Кто я? Простой человек, который стремится развиваться сам и приносит долю прогресса в Иширут. Простой человек, не понимающий ваших всевышних замыслов.

***

Иначе Люси не могла.

Наверное, её назовут эгоисткой. Скажут, что она думает только о себе, не посоветовавшись с мудрыми людьми. Решат, что она возомнила себя самой храброй, умной и сильной. А ещё обзовут дурёхой.

Иначе Люси не могла.

Она всю жизнь ловила на себе лишь презренные или жалостливые взгляды люди. Иногда пустые, проникающие сквозь её тело. «Пустышка», — говорили они. «Комнатный цветок» — либо пели другие. Она гладила, стирала, выносила, заносила, крутилась, выполняя поручения Элеоноры, протягивала ложку к маленькому ротику Тины. И смиренно не поднимала глаз. Она готовила обед, важно кричала Тобиану и Майку, чтобы они бежали в лавку за мукой. И безропотно уходила в угол, когда Тобиан обсуждал с кем-либо, но не с ней зенрутские задачи.

Чем «тогда» разниться с «сейчас»? Люси знала, она только кукла, посаженная на красивое место. Только кукла, неспособная сражаться, помогать. Разница лишь, что одни пройдут мимо неё, другие начнут любоваться. Люси любила в детстве слушать от мамы сказки про принцесс, которых постоянно кто-нибудь похищал, она и сейчас засматривалась историями, когда прекрасная, наивная и неудачливая принцесса появлялась в сюжете на миг. Дабы притянуть к себе жалостливые слёзы небезразличных зрителей. Но в самой себе Люси бесила её беспомощность и зависимость.

«Казоквар не посмеет причинить вам вреда», — говорит принц Фредер. «Я убью любого, кто обидит тебя!» — кричит Тобиан. «Сестра, я защищу тебя», — заявляет даже Майк.

Иначе Люси не могла. Она видела обратное — её защитники нуждаются в помощи не меньше её. И отец, они не способны его спасти!

Думают, она ничего не видит, не осознаёт. Но друзья, зовущие себя сильнейшими, не замечают, что её книжная полка ломится книгами о жизни осужденных людей в Зенруте. Люси понимала, в силах лишь она встать на ноги и поднять на них сильного, несломленного, любимого своего папу.

Мама не должна знать. Её обсохшие руки гладили Люсино лицо, целовали в макушку Майка, губы слабо шептали: «Ты молодец, Люси. Ты такая взрослая девочка. Как я надеюсь дожить до своего освобождения!» «Мама, благослови», — просила Люси, улыбаясь. И вот мама недоумённо смотрела на неё проваленными глазами, которые стали невзрачными за месяцы существования за тюремной решеткой. «Зачем? Что случилось, моя голубушка?». «Просто благослови.»

Тусклый, разбитый фонарь мигал в тюремной камере. Ветер заглядывал в щели, за стеной грызлись крысы, ругались меж собой заключённые женщины кому принадлежит тряпка-заплатка.

«Благословляю», — сказала мама.

Так хотелось сказать маме правду! Нельзя. Она не может разбрасываться словами.

Тобиан лежал на диване и смотрел в потолок, хотя его взгляд устремлялся в пустоту. Он даже не задал вопрос, где была Люси. Вялый, затихший, задумчивый, отрешённый от мира. Тобиан стал таким, когда узнал о казни Мариона. В которой палачом видел себя. О, его прекрасная способность переживать другим! Люси когда-то восхищалась чувственности Тобиана, её безграничной заботе о людях. Но сейчас… Отрубленная голова Мариона не стоила завядшей души Тобиана.

«Что ты будешь делать?» — спросила Люси его в первый раз.

«Не знаю! Не знаю! Думаю! Придумываю планы побега, помилования, замены приговора! Ничего не приходит в голову. Отстань от меня!»

А сегодня Тобиан держал в руках Житие Небесных Детей и отстранённым голосом заговорил с Люси.

— Я всю жизнь отрекался от богов, боролся с ними, воевал. Но я воевал не с тем врагом, Люси. Не с тем… От богов можно отречься, от своих королей нельзя. Я должен был убить их. Их! Но я перепутал богов, Люси. Перепутал, — тихо и болезненно сказал Тобиан. — Они, если и существуют, то далеко от людей. Это боги. А короли… Люси, я не с теми боролся, от королей невозможно отречься!

Руки лежавшего на кровати Тобиана потянулись к Люси.

— Видишь мои руки? Я не хочу на них крови. Я не допущу этого. Я дурак? Да, я дурак! Не молчи, скажи то, что думаешь. Хочешь поспорить, поссориться? Я согласен. Я склочник, грубиян, я не умею держать себя в руках! Ну же, Люси, не заставляй меня молчать своей мёртвой тишиной! Измываться над собой из-за какого-то неудачника Мариона, это надо ж! Но меня в которой раз использовали. Сколько? Сколько это будет продолжаться? Я считал, что им принадлежит моё тело, но не моя душа. Я не стану убийцей по чужой воле. Право убивать, как и право спасать, принадлежит лишь мне. Люси, меня избрали судьёй и палачом Мариону. Но я не буду убивать без вины виноватого человека.

«Тобиан», — шептала Люси. Что бы выбрала она, будь на его месте? Наверное, молилась. Но Тобиан не умел молиться. Его бог умер давно от Южной смерти. Люси видела, что Конел значил для Тобиана слишком много. В последние дни утром Тобиан вытаскивал из-под рубашки медальон отца и любовался им, перед сном целовал медальон и что-то тихо говорил перед медальоном. Но всегда ли Конел был так дорог Тобиану? Люси не припоминала, чтобы до смертного приговора Мариону Тобиан так сильно любил своего погибшего отца.

И она не хотела, чтобы когда-нибудь она также разговаривала с какой-нибудь вещицей, оставшейся от папы. Она не хотела, чтобы её отец тоже умирал.

Люси проходила через большие и тугие двери военной академии имени генерала Гумарда. Она не ждала конечника, а шла прямо туда, где был принц Фредер. Курсанты смотрели на неё, говорили за спиной. Неудивительно! Фредера замечали лишь с двумя женщинами, и одной из них была Люси. Она сидела с принцем у всех на виду в Золотой тарелке, поэтому она имела все права прийти к нему в академию. Второй женщиной Фредера была Урсула Фарар. Каждый пятийник Урсула заезжала за принцем и сопровождала до дворца. В стороне маячила, правда, ещё какая-то графиня Джоанская, с которой будто Фредер, по его же словам, танцует на балах.

— Я пришла поговорить о моей отце, — заявила она Фредеру, когда они скрылись в его комнате. — Я вызволю его с шахт. Освобожу раз и навсегда.