Нормут остановился у серого кирпичного здания. Ни узоров, ни колонн, благодаря большому забору оно напоминало городскую тюрьму. У входа стояли охранники, которые первым делом принялись лапать Нормута и расспрашивать его о причинах визита, как только он перешёл забор. Они нашли у него револьвер в кобуре и карманный ножик, пришлось рассказывать, кто он такой и что оружие носит для самозащиты. Оружие ему не разрешили оставить в карете, а отвели к начальнику караула, который принял револьвер и нож и расписался. Нормут им криво улыбнулся, что говорить — хороши порядки в комитете по рабам. Как только вошёл вовнутрь, следующий охранник рассказал ему о магических замках, развешанных на каждом углу и предупредил о запрете использовать телесную магию — превращаться в других людей, передвигать мыслями предметы, разговаривать со служебными собаками. Мерам безопасности, которыми охраняли рабов, наверное, позавидовала бы сама королева, подумал Нормут.

Однако внутри, возле приёмных отделений, было достаточно комфортно. Его путь пролегал через светлые и уютные кабинеты. Переплетение различных по насыщенности красок, палитры, звучание таких пронзительных и разных нот — о, Нормут из-за них обожал комитет. Тут сидела юная девушка, настолько юная, краснощёкая, что ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. Но вот она в комитете, совершеннолетняя, принявшая прекрасное решение — дать своим рабам свободу. А рабы сидят возле госпожи и готовы прямо сейчас танцевать. В другом углу женщина, обливаясь слезами, просила хозяина не разлучать её с мужем, а продать и её тоже на шахты в Санпаву. Ещё чуть дальше пожилой господин привел троих детей, чтобы на них надели ошейники. Нормут знал, где какой кабинет и чем в нём занимаются. Отпуск на волю, продажа рабов и изменение имени хозяина на ошейники, распределение государственных невольников по шахтам, заводам, полям, управление аукционами и выращенными рабами, отдельное крыло, связанное с уголовными делами. Если посчитать, сколько за день проходило рабов и свободных людей, становилось бы крайне неприятно — а ведь рабов, кажись, больше. И какую силу они представят, если вдруг снимут с себя ошейники!

Об этом не приходилось даже говорить. Их силу Нормут познал на себе.

Наконец, он встретил того, кого искал, — мужчину с острым, опущенным вниз носом, похожим на птичий клюв. Тот бодро шёл и приглаживал непослушные пушистые волосы. Невольно Нормут дотронулся до своих жиденьких волос, зачёсанных назад, и отметил, что завидует чужой шевелюре.

— Какими судьбами! — мужчина распахнул руки для объятий.

— Самыми прямыми, Сайрус, — ответил радостно Нормут и обнял его.

— Как, по делу будешь говорить сразу или начнёшь дальними путями ко мне подходить, рассказывая сначала о погоде, потом о том, какой ты обаятельный красавец, отметишь свои навыки, замолвишь слово о хозяевах мира и уж потом приступишь к делу?

— А мне нельзя похвастаться своими успехами? Вон, видишь того невольника, судя по рукам, он шахтёр. Меня уже узнаёт, я это понимаю по его бегающим глазкам — «Хоть бы Нормут Казоквар не за мной пришёл! Хоть бы не за мной!»

Сайрус рассмеялся и отвёл Нормута в свой кабинет. Ничуть не стесняясь чужого рабочего места, тот удобно расположился в мягком кожаном кресле.

— Ну, что от меня требуется тебе? Я весь во внимании, — присел на соседнее кресло Сайрус. — И давай без лишних слов.

Нормут улыбнулся:

— Сайрус Фэллон, ты глава комитета, три года назад был заместителем главы, много знаешь?

— Много! — гордо блеснули глаза Сайруса.

— Тогда скажи, когда к вам первый раз попал раб Огастуса Афовийского Бонтин? Сколько ему было лет? Есть ли у него мать? Как Огастус дал ему свободу? Сколько раз он приводил Бонтина в комитет?

Улыбнулся Сайрус:

— Не скажу. Видишь ли, мы, государственные служащие, храним тайны, связанные с монаршими особами, я поклялся молчать.

— А за старую дружбу?

— Не выйдет.

— А за мой кошелёк?

— Тоже не получится.

— Так надеялся я, так надеялся, а мне друзья отказывают в помощи! — картинно взвыл Нормут.

Сайрус похлопал его по плечу и тоже всхлипнул, попытавшись изобразить из себя актёра.

— Меня первым и повесят, когда ты предъявишь счёт к своему Бонтину. Я не хочу лишиться карьеры и головы. Извини, попытай удачу в другом месте. Как видишь, Нормут, к рабам сейчас столько внимания, что нам и не снилось.

— Да… — протянул Нормут. — Освободители всех мастей вконец потеряли рассудок. Что они пытаются достичь? Равенства? Равноправия? Когда они рабство отменят, то их рабы первыми взвоют от холода, голода и работы, которой станет ещё больше. Никто не уйдёт с шахт и с тяжёлых работ, есть-то захочется. А так мы их кормим, одеваем, а женщин любим! Изменится только вид их шеи, которая будет пустовать без ошейника и мёрзнуть в холода.

Сайрус ухмыльнулся.

— Не морочь мне голову. Приживутся как-нибудь рабы на свободе, умелые люди везде найдут пропитание и работу. Просто ты лишишься своего оазиса.

— В этом-то беда! — Нормут взмахнул рукой. — Кому я буду рассказывать свои чудесные истории? А как моя семья приживётся с прислугой которую… эм… уважать нужно? А я буду проживать скучнейшую жизнь, в котором у меня лишь два занятия будет — дом, званные вечера, дом, званные вечера… Скука смертная! А ты, братец, так вообще работу потеряешь.

— Я в жизни устроюсь, — гордо сказал Сайрус.

— Да, ты товарищ не из робких, на сколько ты обогатился на продаже оружия камерутчанам?

Сайрус присвистнул.

— Не скажу, будешь завидовать. Ты не знаешь, сколько оружия я продаю со своего оружейного завода, который я с сыновьями основал, и не знай дальше.

Нормут с наигранным осуждением покачал головой.

— Как не стыдно тебе, товарищ ты мой, друг студенческий! Помогаешь врагу, страну продаёшь!

— И людей, — подмигнул глазом Сайрус. — Камеруту и Ишируту ведь нужны солдаты, так наши рабы превосходно подходят! Озлобленные, жаждущие мести! Кто проверяет, от чего умер тот или иной раб? А он хоп, и в Камеруте у меня. Нормут, войны создают не убеждения, войнами правят деньги. Всем правят деньги, кроме, наверное, остолопов-освободителей. И вот освободителей я боюсь, против них бессилен мой кошелёк.

— Не печалься, — Нормут сказал ободрительно. — Век освободителей когда-нибудь подойдёт к концу, не долго эта шайка разбойников будет разбрасываться справедливостью.

— Ты можешь легко рассуждать, на твою семью они не нападут. Ты против Кровавого общества взял чудесное оружие — принял в свою семью родственницу освободителя. Прекрасный план! Я восхищён! А мне стоит опасаться за свою жизнь. Прошлый глава комитета знаешь где? В могиле.

— Твоё высокое мнение обо мне слишком высокое, я первоначально по другим причинам захотел выдать Элеонору замуж за моего брата. Но вот как судьба сыграла мне на руку. Думаю, если бы не Элеонора, я бы тоже кормил своим дряхлым телом псов Создателей.

Нормут вздохнул. Вздох вышел непроизвольно, как только он вспомнил о расправе над ним, которую свершила Нулефер. О своих напуганных детях. О плачущей жене. И о рабах, которые высмеивали потом хозяина. Не так было страшно за родных, когда он под пристальным вниманием целителей приходил в себя, как обидно, что он опустился с уровня властелина до шута. Побеждай, подчиняй, будь первым, сильным, умным — так его учили с раннего детства покойные родители, когда мечтали, что их сын станет великим полководцем, стратегом и завоевателем народов. Их планам о военной карьере для Нормута не суждено было сбыться, блуд светской жизни отнял весь вкус офицерской романтики. А вот наказы родителей сохранились.

— Сайрус, ты так и не нашепчешь мне про Бонтина? — ухмыляясь, проговорил он.

— Нет.

— Хитрец ты, брат, не скрываешь, значит, что оружием приторговываешь, а пару словечек про какого-то мальчишку сказать не можешь.

— Так я знаю, что ты никому мой тайный заработок не раскроешь, а под Афовийских копать начнёшь. Мне не поздоровится.