– Вот сука, – журналист погрузился в истерический припадок, пока не распознал место, где проходило интервью. Он прильнул к тусклому выпученному экрану и закричал, – Дед пропердыкин, да ты с камерой, сойди с грядки. Ты топчешь мой лучок.

Только и эта история быстро забылась. Наигравшись с горячей темой вдоволь, федеральные каналы остыли, болтливые ведущие угомонились, и только садовник Карим продолжил страстно желать жену журналиста.

– Так что с вами случилось? – я обращаюсь к Садкову одними губами.

– Ах, да. Я просыпаюсь рано, в пять тридцать. Сортир, душ, кофе, читаю новости. В шесть тридцать уже выхожу, работа. Итак, пять тридцать. Я в чем мать родила плыву в уборную, как вдруг замечаю движение. Я его не вижу и не слышу, но чувствую всем телом. Внутри какая-то необъяснимая вибрация, предвосхищение.

– Как перед сексом, – замечаю я.

– Вот именно и, признаюсь, такая мысль тоже была. Молодая жена, сами понимаете. В следующее мгновение б-а-а-а-х и дверь слетает с петель. Вмиг моя уютная квартира наполняется нечеловеческим топотом и человеческим запахом, а светлые и постельные тона серостью и унынием. Двадцать человек. Они дышат телами. Двадцать человек. На меня, скромного журналиста, выделили двадцать человек. И вот они врываются и без объяснения причин ломают мою жизнь.

– Мебель, картины …, – вставляю я.

– Нет, деревяшки ерунда, они сломали мой уклад. У меня каждая вещь на своем месте. А тут четыре десятка рук и, – он мило улыбается, – Следующие пять часов я провел на кухне. Я пил чай, – он продолжает улыбаться, – Китайский чай. Они рыскали по шкафам и полкам, шерстили книги, двигали мебель, да так бодро, что понятые едва успевали моргать. И знаете, где они нашли наркотики?

– Не имею ни малейшего представления.

– А представьте! Кухня, я здесь, – он показывает на точку своего места нахождения, – А они вот здесь, – он показывает на точку в метре от себя, – Там полка, обычная такая, стеклянная с фарфором. Она висит на стене, и я даже не помню, когда в нее заглядывал последний раз. Да и вряд ли кто-то вспомнит, разве что помощница по дому. В какой-то момент вокруг меня собирается много людей, и один из них невзначай пробрасывает нет ли у меня чего запрещенного. Я изобретаю наивное, даже детское выражение лица и шучу, что у меня нет ни муки, ни стирального порошка, ни соды, ничего близко похожего на наркотики. Я уже понял, что именно они должны были найти. И тут самый полный и самый вонючий человек открывает стеклянную полку, мою стеклянную полку с великолепным фарфором Мейсен, и словно в кино из тонкой белоснежной чашки двумя пальцами извлекает пакет. Достает и демонстративно заявляет: «Понятые, обратите внимание … пакет с порошком белого цвета».

– Фокусы подвезли, – снова невпопад вылетает из меня.

– Я, стокилограммовый я, съежился до молекулы, я был готов разорваться на атомы. Как же глупо и нелепо я выглядел в тот момент. Представляете, я манерничаю и издевательски шучу про порошок, а через секунду у меня находят этот самый порошок. Понятые нездорово выпучили глаза и словно гуси вытянули шеи. Я даже не сомневаюсь, что это будет кокаин, кокс высшего класса.

– Не сомневаюсь.

– Я сдулся, следом сдулся мой стройный мир и мои представления о безопасности. Я вдруг понял, что я ничто. Я пыль под копытами их коней, я блевота их псов, меня не существует. Меня ошпарили кипятком, смешанным с колом, и заставили обтекать. Дальше все было словно в бреду. Я требовал адвоката, требовал экспертизу.

– Разве это важно?

– Нет, уже не важно. Оказывается, если я чист, а наркотики есть, значит они добыты для продажи, а там и сроки больше и моя опасность для общества. Знаете что, Тарас? Никогда, никогда в жизни я не прикасался к этому дерьму. Ни в лихие студенческие, ни в жирные девяностые, никогда! Дым коромыслом, столы ломятся от наркоты, на столе салатница, в которой гора этой дряни. Дороги опоясали телецентр и замкнулись, телевизионные боссы стелются по полу, рядом с ними ползают олигархи, чиновники класса «А» и их любовницы класса «А+». Обдолбано всё и все, и только я пью свой зеленый чай.

Журналист опускает глаза, в них тлеет грусть.

– Ну что, полегче? – он говорит тише и проглатывает окончания, отчего тон становится снисходительным, родительским.

– Спасибо, да, – отвечаю я искренне.

Для следующей встречи она выбирает брюки, обтягивающую белую блузу и пиджак. Пиджак кажется слегка великим в плечах и руках, словно его хозяйка, не предупредив, сбросила десяток-другой килограмм. Это называется «оверсайз», выглядит странно и не органично. В остальном картина поражает постоянством: железная мебель, черная кожаная папка и маленькое окно с решеткой. Из дополнений – запах еды. Кто-то из охраны бодро потчует, а запах тушеной капусты вырвался наружу и обуял всю округу.

– Выбирайте тему. Отцы или дети? – начинает она.

Я не успеваю присесть, кидаю любопытный взгляд и зависаю. Она же опускает глаза и церемониально расстегивает молнию папки. Вопрос был брошен невзначай и не требовал ответа.

– Отцы, мы, вроде, на этом остановились.

Я понимаю, куда катится обоз. Конструкция не полная, местами подлатана догадками, но в целом стройная. К этой встрече я подготовился.

– Как скажете. Что случилось с вашим отцом?

– Товарищ следователь, правила остаются прежними. Колек, Колюня, или Коля, мы говорим о ничтожестве по имени Коля.

– И что же случилось с Колей?

– Ответ вы знаете, – я выпрямляю указательный палец в сторону папки.

– Хочу услышать от вас.

– Сосед, все звали его Эдуардыч. Это он окончил славный полет Коли. Знаете, есть люди без имени. Они всегда Николаичи, Семенычи или Петровичи. Эдуардыча звали Эдуард. Кажется, Эдуард Арсеньевич. Они жили с другой стороны.

Следователь достает из папки фотографию старого деревенского дома. Я жил в похожем, и не знай всей истории, легко поддался бы обману. По свежести снимка и его цветности можно определить, что изображение сделано недавно. Только это фальсификация. От отчего дома осталась одна печка, старая и кривая. Полагаю, дом полыхал ярко и натужно густо дымил. На карточке дом, вполне себе целый деревенский дом на две семьи. С противоположных сторон дома пристроены два деревянных крыльца. Одно ухоженное, ярко-зеленое, второе серое и угрюмое.

– Сохранилась халупа, – я стараюсь скрыть презрение, но голос срывается, – Мы тут, – я тыкаю пальцем в серость, – Эдуардыч тут, – тыкаю в зеленку, – Вообще он был таким, – я кривлю лицо, – Добрым что ли, глупым. Я знал его расписание по секундам, его комната находилась за стенкой. Сначала просыпались его пиздюки …

– Почему именно такое слово?

– Мелкие, семенящий топот, постоянный крик. Его жена плодилась каждый год, моя мама не успевала делиться одеждой с его приплодом. Он просыпался рано. Топот Эдуардыча отличался от остальных, он ходил с пятки. Широкие шаги, четкие глухие удары, скрип половиц. Коля уезжал, и тогда узнаваемый топот Эдуардыча перемещался в спальню к маме. Мама закрывала рот и сдерживала стоны, но Эдуард Арсеньевич был неутомим. Он мог и два, и три раза, ну вы понимаете.

– Не понимаю. Не понимаю, как эта информация соотносится с тем, что случилось с вашим отцом. То есть Колей.

– Все просто. Колек возвращался с вахты, и звал Эдуардыча, нет, не трахнуть мамку, выпить. В один их таких вечеров Эдуардыч и признался Коле, что спит с его женой. Коля включил гордость, его тестикулы съежились, тогда он набросился на трахаря с ножом. Только вот незадача, трахарь оказался не из робкого десятка, он дал сдачи.

– За что и был осужден, пятнадцать лет.

– За что и был.

– Только все было не так. Верно? – она улыбается одними глазами.

– А как? Как, по-вашему, умер Коля?

– Это вы мне расскажите.

Я молчу. Молчу не, потому что боюсь возвращаться в тот дом или те воспоминания. Следовательница обаяла, она удивляла и восхищала тем, как все ближе и ближе подбиралась ко мне, как умело сочетала женское и профессиональное. Возможно, она даже догадалась о моей эрекции. Я сползаю под стол, упираю руки в крышку и опираюсь на ладони подбородком.