Ребенок выскакивает в сени, во двор, направо и бегом вдоль забора. За старым зеленым деревенский домом с перекошенной крышей раскрывается, разделенный на гряды, участок, за которым вырастает общее деревенское поле. В сезон поле засеивается картошкой, а по осени всей улицей собирается. Сбор урожая сопровождается распитием самогона под звуки двурядной гармони и пошлые песни-частушки. Взрослые люди, перебивая друг друга, громко гогочут, после чего одна часть стаи пускается в пляс, другая в драку. И только одна женщина сидит на скамейке поодаль и молчит. Другое дело ее муж. На людях он приветливый, улыбчивый, общительный, он часто не к месту шутит и цитирует старые черно-белые фильмы. Монстр уступает место другой личности – душе компании и первому гармонисту на деревне. Переступая порог дома, чудовище возвращается. Благо, он работает вахтовым методом, отчего на две недели дом погружается в тишину и ожидание.

Дальней границей картофельного поля обозначается редкий, местами сгнивший деревянный забор, за которым растет одно единственное дерево – взрослое, с широким крепким стволом и обильной листвой. Ребенок подбегает к дубу, хватается за сук, пара ловких движений и он исчезает из видимости. В глубине густой листвы, наедине с собой, вдалеке от дома мальчик рыдает. В этом месте крики и стоны только его собственные, тело покрывается испариной, руки трясутся, он обмочился.

Я просыпаюсь, смотрю на потолок. На нем пляшут бледные блики отражения настоящей жизни. При желании фантазия может дополнить сложную физико-геометрическую задумку и дорисовать деревья, и людей, но я все еще сижу на дереве, мне не до фантазий. Я все еще слышу их гогот, слышу их хохот, и все еще реву.

– Не спится? – напротив, на нижнем ярусе лежит журналист.

– О, вы не умерли, – восклицаю я спящим голосом.

– Как видите.

– Как вижу, – пытаюсь перевернуться на другой бок, но делаю это с трудом, рука онемела.

– Мама умерла. Не думал, что встречу эту новость здесь и не смогу проститься. Тарас, вы плакали во сне.

– Да, снится всякое.

– Тарас, вы правда маньяк? Не сочтите за, – он не договаривает, за что его стоило бы простить.

– Вы на самом деле хотите знать?

– Теперь да. Еще утром мне было все равно, а вот сейчас любопытство распирает.

– Иван, давайте спать, – отрезаю я и отворачиваюсь от собеседника.

Я не могу уснуть. Спиной чувствую, вернувшийся к жизни, острый, сверлящий взгляд. Журналист, то ли в силу профессии, то ли врожденного любопытства не сдается. В ожидании сна я разговариваю про себя, много и бессвязно.

Человек – это энергетическая система, которая создана для того, чтобы накапливать и расходовать энергию. Нам все равно, что именно мы накапливаем и каково качество накопленного. Социализация – по сути самый, что ни на есть процесс накопления. Первый и самый важный. Растет одуванчик в поле, его окружает плотная, душистая травка, а теплый дождь ласкает тупую макушку. Другое дело цветок в пустыне. Пусть будет роза. Растет моя роза, растет, она лишена защиты и опеки, она встречает и провожает ненастья, она выживает. Человек – биоробот, мы настроены на поиск противоположностей. Одни бегут от опеки, другие ищут приют, но и те и другие расходуют энергию, свою собственную жизненную энергию.

Снова он. Он высок, сутул, и всегда плохо пахнет. Он возвращается, вместе с ним приходит особое чувство тревожности. Внутренняя энергия собирается в одном месте, вся без остатка. Энергия жизни, роста, энергия анализа, силы, все они собираются в плотный ком у солнечного сплетения. Но есть еще одна энергия, она тоньше, словно шелк она струится по венам и противостоит жизни, и зовут ее смерть.

Я дергаюсь и вырываюсь из глубины сна. На меня светит луна, мой лоб мокрый, у меня эрекция. Журналист по-прежнему не спит, он двигает одними зрачками и жестом руки показывает неважность происходящего. Я смущен, пытаюсь болтать, много и быстро болтать.

– Черт, это ладан. Нота среди духов, как же я сразу не узнал. На ноге, вдоль бедра свежий розовый шрам. Несчастный случай или авария.

Следователь сидит на прежнем месте. Услышав возглас обвиняемого, она одергивает юбку и закидывает ногу на ногу. Меня сажают напротив, но я уже горю. На этот раз она выбрала нестрогую, великую в плечах кофту-распашонку и узкую, сильно выше колен тонкую юбку в клетку. Свежий парфюм она сменила на тяжелый и смолистый. Купаж мужской, однако, ушлые маркетологи впаривают подобные смеси как унисекс.

– Авария. Вы типа этот, как его? Шерлок Холмс.

– Загадки, просто люблю загадки. Он умер?

– К сожалению.

– Сожаления нет, да и к мужчине это слово не очень подходит. Вы женщины придумали эти безобразные «хороший парень» или «мне так жаль». Только кольцо улетело в помойку, не успел последний гвоздь вонзиться в гроб.

– Не ждите, откровений не будет.

– Нет уж, скажите. Вы его выбросили, или положили в ту маленькую деревянную шкатулку? У каждой женщины такая есть. Она стоит на столике между помадами и духами.

– Хорошо. Я отвечу, отвечаете и вы. Вижу ложь, сделка отменяется.

– Хорошо, – палю я, не дожидаясь оглашения всех условий сделки.

Она машинально гладит палец, с которого некогда блестело кольцо. Я замечаю точки от уколов, маленькие такие, словно укусы, не комаров, а, скорее, мошек. Черные, с прозрачными крыльями, они появляются весной и терроризируют род людской до самой осени. Их укус не болит и не чешется, но горит еле заметной красной точкой.

«Укусы» следователя тянутся ровной чередой. Они начинаются на лбу у линии роста волос, стекают к надбровным дугам и упираются в переносицу. Над ней обычно кроется разочарование в виде двух глубоких вертикальных складок. Обычно, но не в примере со следовательницей, она упаковала лицо в каменную маску. Ее «молодость» не заканчивалась в верхней части лица. От «укусов» пострадали и носогубные складки, и шея, и верхняя часть груди. Я снова смотрю на грудь.

– Мы не любили друг друга. Жили вместе, но уже не любили. Мы не ссорились, не портили друг другу настроение, не трепали нервы, мы не требовали и не ревновали, мы просто были.

– Как удобно, – язвительно замечаю я.

– Не удобно, – перебивает она, – Подобный образ жизни только кажется привлекательным, а на самом деле отнимает жизненное время. Мы женщины сентиментальны и ожидаем от партнера не разрешения на спаривание с кем угодно.

– Вы женщины нуждаетесь в опеке и заботе. Чем сильнее и надежнее плечо, тем лучше. Секс? У вас был секс?

– Хм, вот как. Был. Секс был. Редкий, ни к чему не обязывающий …

– Невкусный, неинтересный, быстрый …

– Достаточно, – она впервые повышает тон, – Теперь к вам …

– Кольцо? – перебиваю я.

– Что кольцо?

– Ну, вы его в шкатулку?

– Нет, – отрезает следователь, – Не успел последний гвоздь …

Я максимально наполняю легкие воздухом, затаиваю дыхание. В меня проникает запах дешевой краски, смешанный с людским благоуханием. Она говорит правду. Я бы сказал, что читаю по лицу, но это не так. Специально или нет, но ее лицо не выражает эмоций. Жидкость под кожей сковывает мимические мышцы и не позволяет слабости вырваться наружу. Специально, она сделала это специально.

Пока я рассматриваю красивое лицо, следователь достает из пакета черную папку и аккуратно размещает на столе. Уродский пакет висит на стуле с самого начала и дико отвлекает. Он полупрозрачный с круглым оранжевым логотипом на весь борт. Увидев папку, я всхлипываю, – Ну наконец-то!

Она опускает глаза на папку, и поднимает на меня. В этот момент ее брови должны подняться, а лоб сложиться гармошкой тонких, сексуальных морщинок, но нет, полированный лоб светится восковым глянцем.

– Папка. Харари кричит о миллионах лет рода человеческого, о достижениях, а человек в ответ издевается над бедным ученым. Человек продолжает пользоваться папкой.

– Что не так? Папка с документами, обычная …