– Что вы такое! – майор пытается выпучить глаза, но они лишь смешно блестят, а на шее выступают красные пятна.

– Вам бы похудеть, майор, скинуть десять-пятнадцать килограммов. Дыхание нормализуется, стул, потливость уйдет. За здоровьем следить надо, – я улыбаюсь майору в глаза, – Еще сдохните здесь ненароком, в поисках истины, а мне это вот все сейчас ой как ни к чему. Берегите себя, а на все остальное пятьдесят первая!

Стоит переступить порог камеры, как сожители тут же кидают любопытные взгляды. Одни это скрывают, другие, наоборот, усиливают кивком головы, и все, все без исключения ждут комментариев. В такие моменты они похожи на гиен. От долгого пребывания в темноте их глазки уменьшились, шёрстка подросла и всклокочилась, а мордочки осунулись и покрылись серыми пятнами. Некоторые народы считают гиен оборотнями и остерегаются. Остерегаюсь и я, ведь мои гиены молчат.

Я переступаю порог, точнее меня толкают через порог и с грохотом захлопывают за спиной дверь. Я молчу в ответ. Повисает тишина, в которой интимного и личного больше, чем самом жарком соитии, но именно этот род тишины требует разрушения в виде короткого: «Допрос», – или: «Очная ставка», – или: «Адвокат». Только так гиены выдохнут и вернутся своим нехитрым делам.

Я прячу голову в шею и исчезаю за занавеской параши. Олигарх в бодром расположении духа, он пытается шутить. Я снимаю штаны, сажусь, стараюсь исполнять как можно тише, кошусь в сторону видео камеры. Представляю, как дама наблюдатель запихивает в рот бутерброд с огромным куском вареной колбасы и смачно, истекая слюнями, жует. Смотри, извращенка, смотри.

Поляков не унимается. Он преследует меня взглядом и рассказывает о своем, наполненном весельем и женщинами, прошлом. Речь Полякова монотонна и интонационно скудна. Он говорит короткими, ни к чему не обязывающими, фразами и высокомерно улыбается. В спертости и вони камеры его можно игнорировать, но там снаружи, в водовороте большого мира все было иначе. Полякова слушали, внимательно смотрели в рот керамических зубов и ловили малейшие движения губ. Из темноты гортани, мимо языка с желтым от кофе налетом вырывались высокие звуки, которые одновременно возвышали и унижали, давили и восхищали. Поляков давно оторвался от земли и парил так высоко, как позволял банковский счет и влюбленные взгляды подчиненных. Миром снаружи правят бонусы и золотые парашюты, а люди, подобно муравьям, без остановки доказывают свою пригодность.

Я слушаю Полякова, как вдруг понимаю, что не имею возможности отличать вопросы от восклицаний, отчего отвечаю либо невнятным мычанием, либо вовсе оставляю реплики без внимания. Еще я ловлю волну энергии, она витает совсем рядом и постепенно замещает другие. Она о терпении, и о том, сколько его нужно, чтобы не размозжить голову олигарха о бетонный пол, но тишина приходит сама собой. Поляков ловит антиволну и замолкает.

Я молчу, журналист молчит в ответ. Он валяется на шконке и делает вид, что увлеченно читает. В одной руке он держит увесистую стопку белоснежных листов формата А4, а в другой карандаш. Иногда его губы шевелятся, а лицо делается детским и несуразным, он часто вздыхает и громко артикулирует. Я называю это адвокатской галиматьёй. Два раза в неделю к нему прибывает юноша в дорогом костюме и убеждает, что все под контролем. Процедура признана внушить надежду, ибо надежда стоит. Навнушавшись вдоволь, адвокат просит денег и оставляет на краю стола очередную стопку сложносочиненного текста. Журналист, как и любой попаданец, готов верить в сказки, оттого так внимательно ищет скрытый смысл в сухом языке, наполненном канцелярскими оборотами и множеством цифр. Цифры обозначают номера статей уголовного кодекса, которые система, словно пальто, примеряет на человека: «Если вы еще не сидите, это не ваша заслуга, а наша недоработка».

Первые месяцы мозг борется, отрицает, внушает и абстрагирует, а потом приходит пробуждение. Сотни ходатайств, запросов и жалоб написаны под копирку, а адвокат – не более, чем почтальон, чья задача носить пухлые конверты из точки А в точку Б, туда-сюда, туда-сюда.

Журналист глубоко вздыхает, откладывает документы в сторону, подвигает стул к столу и долго, не моргая, пялится на чашку с чаем. Он все понял.

– Тарас, вы правда совершили то, в чем вас обвиняют?

В отличии от олигарха и остальных он всегда обращается на Вы. Нет, он не желает казаться более образованным или интеллигентным, он вообще не желает никем казаться. Он опускает голову на ладонь и зависает. К его чаю подбирается яркий луч света из окна, а неведомый архитектор прибавляет фоновой громкости. Мы слышим, как снаружи женщина кричит на мужа, слышим короткие гудки пешеходного светофора, мужскую ругань на неизвестном языке, слышим, как снаружи течет жизнь.

– Иван, здесь нет виновных. Матроска – это храм оклеветанных судеб.

– Почему же, – кончиком указательного пальца журналист подтягивает, сползшие на край носа, очки, – Я здесь не просто так.

– Т-ц-ц-ц-ц, тихо, тихо! – шепчет ветер. Бродяга врывается в помещение мощным порывом и затягивает за собой пыль, и желтые листья.

– Нет, нет, голубчик, мне не о чем переживать. Я здесь не просто так, но я не сказал, что виновен.

Указательным пальцем он дотрагивается до кружки и улыбается уголками губ. От наполненного взгляда становится не по себе, ясные, полные жизни глаза сканируют, обезоруженный я скрещиваю руки на груди, и закрываюсь. Садков известный человек, с богатым набором недостатков, среди которых лесть, любовь к женщинам и деньгам, только все перечисленное не является преступлением (по крайней мере в этом мире). Его нахождение в изоляторе иррационально и подчинено не законам, а древней традиции, в которой человеку, который много болтал отрезали язык. Сильные мира сего посовещались и отрезали Садкова от общества целиком.

Тем вечером журналист понял, что ключи от его свободы не у следователя, прокурора или судьи, а у конкретного человека, которому он перешел дорогу. Свобода во все времена была предметом торга, и всегда стоила дорого.

Сегодня майор не пришел. На месте толстого человека в форме сидит субтильная дама. Ей около тридцати, на тонком безымянном пальце след от кольца, на шее след от веревки. Последнее я додумал сам, но было бы неплохо рассмотреть в деталях сцену расставания и насладиться душевными муками.

Она одета в гражданское. Белая обтягивающая блуза, поверх блузы накинута серая вязаная кофта с поясом на талии. Нет, не та, что из толстых, колючих ниток и огромными пуговицами. Она из тонкого и мягкого кашемира, и украшена маленькими, полированными до блеска, перламутровыми пуговками. Ниже рассмотреть не успел, но фантазия уже подключилась. Она опрятна, хорошо сложена и удивительно спокойна. Спокойствие напрягает. Я молчу.

– Знаете, почему здесь вся мебель прикручена к полу? – неожиданно начинает она.

Я удивляюсь вопросу, слегка отстраняюсь, не отвечаю. Кажется, я любопытно наклоняю голову, и не кажется – предательски смотрю на ее грудь. Вместо традиционных имени, отчества, звания и должности она начинает с пространного, – Мы же понимаем, что если решим навредить кому-то, то мебель, стол или стул будет последним орудием преступления. Куда проще это сделать, например, ручкой, – она кивает на металлический Паркер, – Или …, – она делает паузу и кривит губы. Ей это не идет, но кажется уместным, – Подобное расположение мебели призвано вырвать вас из зоны комфорта. Через тридцать минут у вас отекут ноги, через час мозг, а через два, вы будете молить о пощаде, судорожно дергать стул и кричать о гениальности того человека, который до этого додумался. Лучше любой пытки. Вы смотрите на мою грудь, – смена настроения заставляет очнуться.

Да, я пялюсь на ее грудь, маленькую, спрятанную в тонкие чашечки, с торчащими сосками. Я сглатываю, не отвечаю. Неловкость момента разбавляет крик светофора. Светофор по ту сторону стены орет семнадцать секунд, потом замолкает на минуту двадцать, потом снова начинает орать. Я считаю, – Раз, два, три …