Как раз принесли можжевеловую водку, сыры, ветчину и паштеты. Дождавшись, пока половой уйдёт и плотно закроет за собой дверь кабинета, Борис Григорьевич предложил выпить за общие успехи. Ну это да, как же за успехи-то не выпить...

— Милёхин и правда обкрадывал подопечную племянницу, — начал рассказывать Елисеев. — Использовал её деньги для игры на бирже. Вроде как взаймы их брал, но без её ведома, без ведома поверенного, ну и сами деньги возвращал полностью, а вот от прибылей, с них полученных, большую часть присваивал. Бумаги он подчищал искусно, там всё как бы в порядке, но ежели сравнивать с биржевыми выписками, картинка совсем другая получается. И надо ж было такому случиться, что маклер, по поручению Милёхина те деньги обращавший, сорвал на совсем другом деле большой куш, на радостях напился, спьяну споткнулся и сломал себе ногу. Его свезли в Головинскую больницу, где он по пьяному делу и начал хвастать доброму доктору, какой он удачливый да богатый, и как щедро он доктора вознаградит... А дальше Ломский на него магией поднажал, тот и расказал всё без утайки. Доктор его и выписки сделать заставил.

— Да уж, что у трезвого на уме... — припомнил я народную мудрость, за что мы тут же и выпили.

— Про Фиренского проболталась хозяйка комнаты, что он снимал для встреч со своим любовником, — продолжал Елисеев. — Прихворала, обратилась в ту же Головинскую больницу, а там такой обаятельный и внимательный доктор Игнатий Федосеевич. Вот она ему и рассказала, что дескать, два содомита у неё комнату снимают, а она, бедная да несчастная, и рада бы их погнать поганой метлой, да в деньгах очень уж нуждается, а они, значит, платят, да не торгуются. Доктор Ломский её потом и дома навещал, как бы для лечения, а заодно и чтобы в ту комнату проникнуть да в бумагах порыться, не иначе...

Тоже неплохо. Одинокая немолодая женщина нашла себе внимательного и доброжелательного собеседника, готового с интересом выслушивать её болтовню, а собеседник нашёл себе, на чём нажиться... «Хороший психолог», — сказали бы о Ломском в бывшем моём мире.

Дальше эстафету с рассказом о списке Ломского перехватил Шаболдин. Он поведал, что про Есина с дочерью Ломский узнал, когда его вызвала служанка отравившейся купчихи. Служанку эту Шаболдин нашёл и допросил, да очную ставку с Ломским ей тоже устроил. По словам пристава, девушка тогда была в таком расстройстве, что не заметила ни того, что Ломский украл предсмертную записку хозяйки, ни того, что та записка вообще была.

— Там вообще всё очень и очень мерзко, — Борис Григорьевич тяжело вздохнул. — Дочь свою Есин растлевать начал, когда той только-только тринадцать исполнилось, и развратил её уже до крайности. Она, когда за отцом пришли, стражнику чуть глаза не выцарапала, пришлось и её забрать. Теперь ей дорога в монастырь только, вряд ли где ещё её к пути истинному вернут...

М-да, и правда, мерзко... Чтобы хоть как-то скрасить неприятное впечатление от рассказа Шаболдина, выпили ещё. Тут блюстителям законности принесли горячее, и беседа несколько замедлилась.

Впрочем, поедая припозднившийся обед, Шаболдин рассказал и о Земцове. Там Ломскому никаких порочащих бумаг и искать не пришлось, потому как и блядь, от которой Земцов заразился, и сам он, и жена его — все в Головинской больнице и лечились.

Как я понял, историю с продажей дворянкой Поляновой своей незаконнорожденной дочки Шаболдин приберёг под конец, как самую интересную. Понять было нетрудно — до опустошения тарелок с ухой из горбуши и тушёной с овощами говядиной Борис Григорьевич просто молчал.

— А вот с Поляновой — полный мрак, — вернулся он к изложению новостей, когда мы отметили окончание обеда, пропустив очередную порцию можжевеловой. — Нет во всей Москве ни одной дворянки с такой фамилией. Есть Поляковы, Полянские, Полянины, Поленовы, Полиновы и Полинины, Полуяновы и Полуянцевы, даже Полядская одна сыскалась, но Поляновых нет. Вообще нет. А у тех, кого я назвал, всё в семьях в порядке. Спросил я Ломского, что за фокус такой, а он говорит, дескать, не знаю ничего, это вообще не его запись была, а супружняя, у Евдокии Ильиничны, мол, спрашивайте. Я его попробовал ущучить, что ж так — про то, что Бабуров её записи крал, вы не показывали, а он сказал, что жена свои бумаги ему отдавала, а сам он не все их и просматривал. Малецкий те бумаги у него покупал, сам и проверял потом, если надо было. В общем, тёмное дело какое-то...

Тёмное, да. В Усть-Невском, помнится, сталкивался я уже с попыткой создать несуществующую личность. [1] Только там это был преступник, а здесь не существует свидетельница. Хотя, конечно, продажа ребёнка — тоже дело наказуемое, и та, кого Ломская записала как Полянову, ежели её найдут, под суд пойдёт обязательно. Но в нашем деле она проходила бы именно свидетельницей... И кого, спрашивается, могла Ломская Поляновой обозвать? И главное — зачем? Малецкому уж точно не понравилось бы получить из надёжного, как он верил, источника такую фальшивку. Интересно, а купчая на ребёнка, о которой упоминал Ломский, она тоже Поляновой подписана? Вот же, понимаешь, Полянова-Подлянова... Так, стоп. Полянова? От слова «поляна», значит. А что у нас рядом с поляной может оказаться?

— Борис Григорьевич, — вкрадчиво начал я, — а может, стоит поискать какую-нибудь Лесовскую или Лескову? Тропинину или Опушкину? Рощину, на худой конец?

— Боюсь, так и придётся, — горестно вздохнул пристав.

А потом горестно вздыхать впору было мне самому — и Шаболдин, и Елисеев дружно уверили меня в том, что ни к кому из лиц, перечисленных в списке Ломского, Пётр Бабуров и близко не подходил и денег с них вымогать не пытался. Разве что Полянова оставалась, но её для начала неплохо было бы просто найти...

Закончили мы наши посиделки обещанием Шаболдина хорошенько потрясти Ломского по поводу убийства Жангуловой. Затем Елисеев поймал извозчика, мы же с Шаболдиным пошли пешком — живём-то оба поблизости.

— Просьба у меня к вам, Борис Григорьевич, — я решил вспомнить и о других своих заботах. — Не в службу, как говорится, а в дружбу.

— Слушаю, Алексей Филиппович, — отозвался пристав.

— Мне бы узнать, имела ли Евдокия Ломская какое-то касательство к Мариинским акушерским курсам. И если вдруг окажется, что она там училась, преподавала или ещё каким иным образом была к ним причастна, хотелось знать всё, что удастся выяснить. Все подробности. Не спрашивайте, для чего они мне, — упредил я желание Шаболдина получить разъяснения по поводу столь неожиданной для него просьбы, — простите, но сказать не могу. Если, однако же, увижу там хоть что-то, к нашему делу относящееся, непременно вам сообщу.

— Это можно, — кивнул пристав. — Вот только насколько скоро вам оно надобно?

— В сроках я не то, чтобы сильно ограничен, но до середины августа месяца было бы неплохо, — обозначил я свои потребности. — Но если и раньше будет, сами понимаете, возражать не стану.

Шаболдин наклонил голову, показывая, что и у него возражений нет.

[1] См. роман «Царская служба»

Под перестук колёс поезда, в люксовом вагоне которого мы с отцом и дядей ехали в Александров, неплохо думалось. В результатах своих размышлений я, правда, пока что никакой уверенности не имел, не зная даже, к чему тут вообще можно прийти, но сам процесс тех размышлений был определённо приятен. Голова работает, работает должным образом, в общем, всё идёт как оно и должно быть.

Итак, с выяснением степени участия Бабурова в делишках Малецкого или в попытках перейти Малецкому дорожку, вымогая деньги самостоятельно, всё упёрлось в несуществующую дворянку Татьяну Полянову. И искать эту Полянову, или кто она там на самом деле, так или иначе придётся. Вот я и соображал, как бы эти поиски лучше устроить. А поскольку до того, как Василий сообщил, что всё у него готово, у меня было аж целых два дня, соображать по поводу поисков Поляновой я начал ещё дома, сразу по возвращении из трактира Дятлова.