Как же это все его кругом бесит.

— И тебе доброго утра, Драгоций, — Ляхтич отвратительно-веселый сегодня, а еще бесстыже и нагло посмевший заявиться сюда после вчерашнего происшествия.

Фэш уверен, что сейчас, когда нет отвлекающего фактора в лице Огневой, все наконец решится. Он выдаст себя чем-нибудь, какой-нибудь нелепой случайностью, вдруг опозорится и скажет что-нибудь не то. А блядский Ляхтич просто сделает вид, что ничего не произошло, и поступит как всегда правильно — просто уйдет.

И больше не вернется.

Все они так делают.

Рано или поздно.

У Фэша в памяти — призраки прошлых, уже затёртых годами, сохранившихся образов, из-за слепоты дополненных запахами и отзвуками шагов и голосов. Он совершенно не представляет себе, как сейчас выглядит Марк, но представляет себе его сильные широкие плечи, властную походку и едкую усмешку, которая видится во всех самых страшных кошмарах. Эти карминовые губы, что шепчут такое…

Господи, за что. Боже.

Чер-р-рт возьми.

— Иди к черту, — голос до неприличия хриплый. Фэшу хочется, как в детстве, просто спрятаться под одеялом и исчезнуть.

Ляхтич, наверное, усмехается.

Сегодня он отдает предпочтение грустной песне о неразделенной любви. Фэш, правда, больше не может слушать это коварное пение на грани шепота — такого горького, что скулы сводит и жжёт в глотке разбитым счастьем.

Фэш, правда, больше не может.

Слово цепляется за слово, несчастье за несчастье, сливается в песню хрипловатого шептания, больше похожую на признание — признание кривое, неправильное, разбитое и склеенное не так, как нужно. Голос Маркуса ввинчивается в сознание, и Фэш еще сильнее жмурится, хотя смысла это никакого не несет — он все равно видит этот ярко-серебристый с примесью чернильного.

Он все равно видит Маркуса. Образом, силуэтом, яркой вспышкой он всегда перед глазами.

Кривит яркие губы в усмешке, чуть щуря пугающе-черные глаза. А в них — закрытая для него всегда, нечитаемая пустота.

П р о п а с т ь.

Та самая, в которую Фэш падает постоянно. Не нарочно, неосторожно, по глупости.

Песня Ляхтича рассказывает о боли, о той самой боли, которую Фэш испытывает ежедневно, когда рядом Маркус, о той самой боли, о которой не говорят. Ее только чувствуют. Ощущают каждой клеточкой своего тела.

Фэшиар обхватывает себя руками в попытке согреться, давит хрупкими костями на хрупкие ребра, пытаясь отвлечься на неприятные ощущения.

Я замерзаю. Без твоих рук, без твоих мыслей, холод проникает под тонкую куртку, под тонкую кожу и впивается ледяными пальцами в сердце — мне на мгновение не хватает дыхания, а ещё кажется, что однажды мгновение растянется в вечность, и я умру. Умру в этой зиме, так и не дождавшись тепла, не дождавшись тебя, задохнусь снежной пылью.

Найди меня, пожалуйста. Мне это, правда, очень нужно, я больше не могу быть один. Пожалуйста.

Он, верно, умирает. Или просто сходит с ума.

«Любить — нормально».

Это ему говорила Захарра еще лет в десять.

Это ненормально, во имя Господа, н е н о р м а л ь н о. Безумно, сумасшедше — чокнуться можно.

Фэш же, блядь, никогда верующим не был. А теперь, похоже, вдруг заделался.

— Я скоро вернусь, — говорит Ляхтич, потягивается — Фэш слышит, как скрипит стул, — осторожно кладет гитару и выходит, чуть хлопая дверью.

Фэшиару кажется, что у него температура. Или давление. Или все вместе. Неважно. Он просто сходит с ума, и у Майи наверняка есть таблетка на такой случай. Он просто сейчас дойдет до ее кабинета, объяснит ситуацию, как всегда, получит помощь и будет доведен до палаты под громкие ругательства в свою сторону.

Потому что нечего сидеть перед распахнутым окном.

Потому что нечего раскрываться во сне.

Потому что нечего голодать.

Потому что нечего любить, блять.

Он отпирает плотно захлопнутую дверь, обдирая ногти до мяса, кусает губы до крови и нетерпеливо топает по коридору, путаясь в ногах и широких штанинах пижамных штанов. Широкими они, правда, стали только неделю назад — у него напрочь атрофировался аппетит.

И желание жить.

Фэш идет по въевшемуся в память маршруту, вдыхая аромат медикаментов, как вдруг чувствует неожиданно, что земля уходит из-под ног — поскальзывается на недавно вымытом полу где-то недалеко от кабинета Майи и падает, больно расшибая затылок и подворачивая лодыжку.

Сил вставать никаких нет. Он просто сидит и сидит, утирая обидные слезы, — черт, как по-детски, — пока наконец не слышит шаги чуть дальше по коридору. Ему, кажется, незнакомые — тихие, чёткие, уверенные.

Его легко подхватывают сильные руки, будто он какая-то невеста, которую несут под венец.

— Какого хрена?

От незнакомца (незнакомца ли?) пахнет вишнёвым терпким табаком, горечью лекарственной мази, ментоловыми леденцами от кашля, сладким молочным кофе, сыростью с улицы, свежим, почти весенним ветром и густым зеленым лесом с искрами солнца в мятежных барашках облаков на пастельно-голубом небе из затёртых-забытых снов.

— Что с тобой? — слышит он родной, такой до одури знакомый голос прямо на ухо и отчаянно жмурится. По привычке, как всегда.

Блядские у него привычки, если честно.

*

Когда он просыпается, Маркус еще не уходит — больше того, Фэш чувствует тепло чужого тела рядом со своим и чуть прогнувшуюся скрипучую кровать. Ляхтич сидит в изголовье кровати и читает — он слышит шелест переворачиваемых страниц.

А еще чувствует жгут их бинтов и пряной холодной мази на своей несчастной лодыжке и жалкий пластырь на оцарапанной щеке. Хочется засмеяться. Едко, с издевкой.

А еще громко и звонко. Как никогда раньше.

— Доброе утро, спящая красавица, — слышит он хриплый голос прямо над головой и вновь жмурится. А потом вдруг широко распахивает глаза, словно пытается разглядеть в этой черноте такие чернильные глаза.

На него, кажется, действует какое-то обезболивающее со снотворным эффектом — потому что он ничего не чувствует и отвратительно хочет спать, пока в голову приходят совершенно бредовые и смешные мысли. Черт бы их побрал.

— Пошел ты, Ляхтич, — тихо шепчет. А потом сильнее кутается в плед и добавляет: — Что значит «охуенный»?

Маркус замирает, не шевелится, даже, кажется, не дышит.

— Огнева подает тебе плохой пример.

— Я сам по себе один сплошной плохой пример, — Фэш как-то горько усмехается и отворачивается, кажется, в сторону окна. Он надеется, что не в сторону Маркуса.

— Сложно возразить, честно говоря.

— Так что такое «о-ху-ен-ный»?

— Мм-м, что-то вроде «потрясающий, прекрасный», только намного более эмоционально. И очень в стиле русских.

Фэш замирает, пытается осмыслить, что тогда хотела сказать ему Василиса своими словами. Ведь она такая миленькая, приторно-сладкая, до отвращения заботливая и добрая. Бесит.

— Тогда ты охуенный, Ляхтич, — не задумываясь, шепчет Фэш, отвлеченный на другие мысли. А потом вдруг осознает, замирает — Маркус не шевелится тоже.

И Фэш совершает самую опасную ошибку в своей жизни.

Тянется вперед и неловко мажет губами по чужой щеке, что пахнет лосьоном для бриться. Жмурится еще сильнее, смущается и отскакивает, потому что хотел в губы, но он же слепой, дефектный, неудачник, как всегда.

А потом чужие мягкие губы — горячие, пухлые, обветренные и чуть покусанные, как представлялось, — касаются его собственных. Фэш сквозь поцелуй смеется чуть истерично, чуть нервно. Абсолютно недоверчиво.

Так же недоверчиво тянется ввысь первый тонкий подснежник из стылой промёрзлой земли, из белого покрывала к ещё зимнему холодному солнцу.

У Фэша — сотня сотен вопросов, один нелепее, трогательнее другого. У Фэша — мысли вразнобой и такое же частое, шумное дыхание, как у человека напротив его невидящих глаз.

Но он молча зарывается в чужие волосы ладонями — длинные, оказывается, мягкие, серебристые. Под пальцы попадают уши, скулы, горячая шея, дужки очков — Ляхтич и плохое зрение? Смешно даже.