Сергей Есенин «Пой же, пой»

Эпилог.

Стеклянным взглядом в стеклянную хмарь за окном.

Фэш слышит, как опадают снежинки с раскидистых еловых лап, как хрустят их маленькие сверкающие скелеты под чьими-то зимними ботинками, как звенит оповещение, приходящее на телефон.

Мир разбивается на серебристое и черное, бьет по легким ароматом чернил, пыльных книг, сигарет и мятной зубной пасты, отчаянно путает мысли в рваный, кривой клубок, похожий на картины Пабло Пикассо.

Сумасшедший.

Блядь.

В воспоминаниях — эта их последняя встреча два дня назад.

— …Море, помнишь? А не этот густой непроходимый лес, обнимающий Академию со всех сторон. Карминовое закатное солнце и горячий золотистый песок. Ты обнимаешь свою эту рыжую, Василису. И все хорошо.

Слова льются из Маара Броннера своенравным ручейком, непрерывным потоком, звучат точно заклинания, пропитанные магией и еще чем-то даже более древним.

Окно распахнуто настежь. Ветер шумит практически оглушительно, и снежинки, бьющие со скоростью света по щекам — тонкие острые иглы. Фэш не видит, никогда, блядь, ничего не видит, но знает, что ровно через час и сорок семь минут придет его сосед по комнате, чтоб недовольно проворчать что-то и захлопнуть скрипящую старинную раму с решетками.

Он не любит холод. Он не любит Фэша.

А Фэш даже не помнит, как зовут этого ублюдка, да и ему, если честно, плевать.

В последнее время — на все.

— …Перестань уже злиться и обращать на него внимание. Когда же ты уже поймешь, что Ляхтич — лишь неудачная пародия на Северуса Снейпа. Довольно жалкая, кстати. С ним ругаться — себе дороже.

С ним целоваться — как в омут с головой. И знаешь, что захлебнешься в конце пути, что острые шипы роз продерут тебе грудь в районе легких, но продолжаешь считать пальцами родинки на чужой спине — безумный млечный путь, прослеживаешь все двенадцать пар ребер, задыхаешься в сигаретном дыме и этом пряном жаре чужого рта.

Умираешь и умираешь. Бесконечно.

Не останавливаешься.

Вплетаешься пальцами в длинные, серебристые — по воспоминаниям — и пахнущие химическим ароматом яблока — знаешь наверняка — волосы.

Чертовски сходишь с ума.

Каждый раз очень долго не можешь поверить в то, что это не видение, не какая-нибудь фата-моргана. И поэтому боишься пошевелиться, потому что одно неверное движение, жест могут все разрушить.

Но Маркус Ляхтич не фата-моргана. Маркус Ляхтич заслоняет собой весь мир. Маркус Ляхтич протягивает руку, чтобы осторожно уложить на кровать — кружево облаков, и когда Фэш хватается за нее самыми кончиками холодных пальцев, ничего не исчезает. В этой ладони — целая жизнь, множество голубовато-синих извилистых дорог, легко прослеживаемых пальцами. Маркус Ляхтич заслоняет собой весь мир. И иногда, в минуты чистого, ничем не замутненного сумасшествия, Фэш чувствует себя ему равным, чувствует, что они оба могут заслонить целый мир.

Стать на верхушке.

И смотреть на всех свысока.

Короли этой ночи, повелители этих звезд, заклинатели этой серебристой луны.

- …Эх-х, и почему тебя успокаивать удается только твоей Василисе?

…только Маркусу Ляхтичу.

Только его горячим искусанным губам, только его длинным музыкальным пальцам, только его теплым уютным объятиям, что пропитаны ароматом ромашкового чая, горького крепкого кофе, терпкого меда, пряных трав.

— Не нужно меня успокаивать, Броннер. Нужно оставить меня в покое и больше никогда не трогать.

— Смею тебе напомнить, но позвонил ты, как всегда, первым.

— Иди на хер.

— Ничего, завтра у нас сдвоенные дополнительные по философии. У профессора Ляхтича. До встречи, малыш.

— Больной ублюдок.

— Спокойной ночи.

Маар Броннер — это маленькое безумие. С курчавыми волосами, в которые удобно зарываться, когда хочешь со всей дури вмазать ему по морде, чтоб самому не вмазаться

в очередной раз

в Маркуса Ляхтича

просто

по самые гланды.

Потому что договоренность с Астрагором — все в строжайшем секрете до совершеннолетия.

Блядь.

Еще Маар Броннер — это лихое солнышко, которое освещает тебе путь, хочешь ты того или нет. Это кошачьи повадки, аромат верескового меда и чуть хриплый голос, когда подпевает Фэшу под воющую гитару.

Он снова учится петь.

Он снова учится жить.

Пока получается —

— Блядь, — шипит Фэш, чувствуя, как выскальзывает смартфон из замерзших пальцев, с глухим стуком падая на деревянные половицы.

— пиздец как плохо.

*

— Фэшиар, мы все с нетерпением ждем ваш доклад.

Ему приходится учить наизусть, озвучивая написанный текст через приложение для слепых. У Фэша нет привилегий на этих занятиях, на этих занятиях у него нет вообще ничего — он ощущает себя оголенным проводом напротив Маркуса Ляхтича.

Спину таранит с разбега острый взгляд Маара «извинись за свое поведение на прошлой паре, извинись-извинись-извинись».

Фэш и сам уже думает, извинись, блядь, а. Этот придурок же не отстанет, ну.

Скажи, что неправ был. Что вновь вспылил и вообще придерживаешься философии в понятии Гераклида.

Что сейчас спокойно расскажешь доклад, и вы, профессор Ляхтич, конечно же, не завалите меня просто из злости.

В кабинете холодно. Так одуряюще, будто он сейчас в собственной комнате, перед распахнутым окном. И снежинки колют льдом щеки.

Но здесь колет только взгляд Маркуса Ляхтича.

Ну, давай же, извинись, долго еще стоять будешь?

Делает несколько шагов и едва не спотыкается, потому что знает, что Марк п я л и т с я. Даже не смотрит.

«Извинись-извинись-извинись».

Бумага в ладонях скомканная, как рубашка Ляхтича на этих выходных. Собственные ладони горячие, будто чужие. И стоны у Марка гортанные, хриплые, безумные. Поцелуи — лихорадочные, сводящие с ума.

Просто извинись, здесь ты просто ученик, а он — профессор, думает Фэш.

А потом подходит, вытягиваясь на носках, и просто резко целует, обхватывая рукой за шею.

Извинение заранее принято, да, Ляхтич?