— Отсоси, Ляхтич. И свали уже нахер.

И ведь не было его эти два года — так хорошо было. А теперь чего он? Зачем появился, зачем вновь все портит?

У Фэша перед глазами чернота, серебро чужих волос и синева летнего неба, окаймленного сахарной ватой облаков. Он горько усмехается и зарывается лицом в свои острые коленки, одна из которых кажется шариком из-за заботливо наложенных Василисой бинтов.

— А я думал, ты повзрослел за эти годы, Драгоций. Видимо, ошибся. Что ж, до свидания.

— Нахер, Ляхтич, нахер, — его голос приглушенный, но все равно звонко-злой. И немножко жалкий, но Фэш надеется, что этого не слышно.

Он прикрывает глаза, чувствует, как намокает мягкая ткань старых штанов от горьких горячих слез, и захлебывается всхлипом.

Блять.

Ляхтич уходит.

*

Василиса лежит на его кровати. Это так по-блядски нагло, но у него даже нет сил возмутиться. Мурашки лениво ползут по замерзшей коже и заставляют ежиться.

— Твоя сестра оставила шоколадку — она в холодильнике в общей столовой, — какую-то тетрадь — лежит на тумбочке — и передала, дословно: «если этот поганец вновь надумает впадать в истерику, звоните мне», — ее голос звучит устало. Фэш чувствует: ей тоже все это надоело, вся эта идиотская жизнь, что то и дело подводит к отчаянию, к самому краю.

И хочется орать истошно. Но — сил нет и на это.

Он слепо идет на голос, забывая привычно отсчитать три с половиной шага, и падает на кровать рядом с Василисой. Та располагается удобнее и принимается ворошить, лохматить и творить прочие непотребства с его волосами — совершенно материнский, заботливый жест, но его все равно отчего-то бросает в дрожь.

Он млеет под ее аккуратными пальцами, распутывающими колтуны во вьющихся смольных волосах с каштановым отливом. По крайней мере, такими они были, когда он в и д е л.

— И, естественно, не оставила номер, по которому звонить.

— Конечно же.

Василиса пахнет липовым медом, соленой карамелью и все той же опостылевшей цитрусовой жвачкой, которую жует так тихо, что Фэш и не слышит. А слух у него чуткий.

— Слушай, Фэш, я не знаю, что тебя связывает с Марком — да и знать не хочу, — но не смей убиваться так из-за этого придурка. Ты, конечно, еще глупенький сентиментальный мальчишка, но такой охуенный. Он просто не достоин тебя, запомни.

Василиса улыбается мягко, — он представляет это. И как прикасается губами к его затылку, а потом к щеке, к губам, к шее.

Он даже не задумывается над смыслом произнесенных ею слов — задумается завтра. Русские — люди загадочные, и язык их — потемки. Ногу сломаешь. А то и обе.

— В общем, спокойной ночи.

Фэш зарывается лицом в подушку, краснея. Где сейчас были его мысли?..

— Спокойной, — хрипит он, и когда Василиса уходит, предварительно потушив свет щелчком выключателя — хотя ему, вообще-то, плевать на этот горящий свет, воет совершенно безумно, вгрызаясь зубами в ткань наволочки.

Будто бы ему одного Ляхтича мало было.

*

Напарник Майи, Питер, остается абсолютно таким же, каким Фэш запоминает его полгода назад, — необъятно широким, мягким, добродушным, колким от щетины и пахнущим сладкими пышными суфганиет, политыми топлёным шоколадом и посыпанными мелкой сахарной пудрой.

— Привет, Фэшиар, — он приветственно его обнимает, колет своей бородой ему щёки и шею. — Есть жалобы?

— Есть, — скалится Фэш, ногой ищет стул. — Я нихрена не вижу, вы представляете?

Рядом едко усмехается Майя, привычно радуясь возможности понаблюдать за тем, как юный Драгоций изводит не только ее одну. Питер только кашляет в кулак, снимая с переносицы свои знаменитые круглые очки с помятыми дужками, а Фэшу на плечо с размаху опускается тяжелая рука. Снова будет синяк, — отстранённо отмечает тот и поворачивает голову.

В нос бьёт удушающая смесь аромата сладких гранатовых духов, притуплённых морозным воздухом, свежих кислых зелёных яблок и сладкого чёрного чая с лимоном — щедрой, доброй щепоти заварки на полчашки кипятка.

— О Боги, ну что за дерзкий мальчишка, — с раздражением отмечает Хронимара и сурово треплет Фэша по макушке. — С другой стороны, это не может не радовать: огрызается — значит, идет на поправку.

— Он уже третий год идет на поправку, но что-то никак не дойдет до финишной черты, — доносится сбоку ворчливый прокуренный голос Астрагора. Он, как всегда, холодный и ослепительно-острый, хриплый, скрипучий, пугающий.

Фэш знает, что в углу кабинета примостился Ляхтич — чувствует аромат американо и мятной жвачки, что исходит от него. Так всегда пахло в библиотеке академии во внеурочное время.

— Процесс реабилитации иногда занимает долгие годы, — вздыхает Майя, плотно закрывая за собой дверь.

— Вы, кстати, присаживайтесь, Драгоций, — под колени мягко упирается деревянный табурет, и Фэш опускается на жесткое узкое сидение, широко распахивая невидящие глаза.

Майя аккуратно обнимает ладонью его лицо, большим пальцем прижимает челюсть, — под дрожащие веки льются капли, чуть разъедающие слизистую, катятся вдоль скул, будто слёзы.

— Подбородок — на металлическую выемку, как обычно.

Фэш подчиняется, занимая привычное положение возле аппарата, и чувствует, как неприятно стягивает солью глаза.

Спустя томительный (мучительный) долгий осмотр офтальмолог выводит результаты с компьютера на печать и невольно хмыкает, шелестя хрустящими бумажными листами.

— Драгоций, сделайте одолжение, выйдите в соседний кабинет к той девушке, Василисе. Питер, проводите его, пожалуйста, — внезапно серьезным, строгим тоном говорит Майя, и Фэш напрягается, каменеет безотчетным ужасом внутри — неужели все настолько плохо?..

— Я что, не имею права знать свои результаты анализов? — яростно возмущается он.

Питер помогает встать из-за прибора, мягко берет Фэша под руку, несмотря на отчаянное сопротивление, и в несколько широких шагов силой выводит за дверь, чуть толкая в спину меж острых сведённых лопаток.

Аккурат в мягкие объятия Василисы, что тут же усаживает его на жесткую лавку с потрескавшимся кожаным сидением, которое он колупает ногтем, нещадно портя больничное имущество.

Дверь захлопывается — и в воздухе повисает тревожно звенящая тишина.

Фэш чувствует, как колотится, взволнованно бьется собственное сердце, аритмичным пульсом отдает в висках, и отрывисто приказывает Василисе:

— Купи мне попить внизу.

— Что, прости? — она, вероятно, глубоко погруженная в свои мысли, не сразу расслышала дерзкую полупросьбу.

— Принеси мне из автомата возле регистратуры газировки, блять! Ты мне помощник или надзиратель, твою мать?! Или мне самому сходить?

Василиса удивленно молчит — Фэш на себе чувствует ее удивленный расстроенный взгляд. Колкое, неловкое извинение уже вертится у него на языке, когда она вдруг легко поднимается и невесомо кладет ему ладонь на плечо — прямо поверх синяка.

— Я уже спускаюсь. Тебе вишневую или виноградную?

От теплой, почти сестринской улыбки в голосе у Фэша вспухает ком в горле, и он, отворачиваясь торопливо, неопределенно машет рукой — любую, мол, только побыстрее уйди.

Василиса выходит из кабинета, и Фэш тут же в несколько осторожных, тихих шагов добирается до соседней двери с консилиумом врачей и родственников и обращается в абсолютный слух, ловя каждое брошенное слово.

— …Нет, мадам Столетт, нет. С верным диагнозом я определилась еще около года назад. И для меня этот самый диагноз еще более неутешителен и сомнителен, чем какой-либо другой.

Майя шелестит плотными листами бумаги, перекладывает их один поверх другого, — Фэш знает, что таким образом доктор настраивает себя для серьезного разговора.

— Какой же, доктор Паркер?

— Истерическая слепота, мистер Драгоций. Формально глаза Фэшиара в полном порядке — зрачки допустимой ширины, глазное дно в норме, есть нужная реакция на свет. Импульсы тоже присутствуют. Нет только желания видеть.

— Хотите сказать, что мальчик симулирует?