Фэш проспал до шести после полудня — это выдает автоматическим неживым голосом телефон, когда он касается большим пальцем черного протертого кругляша вместо кнопки.

Захарра зачем-то на каждый праздник дарит ему новый телефон, самый лучший, самый дорогой, хотя он разбивает и теряет их с завидной частотой. Просто потому что невнимательный, чертовски забывчивый и с л е п о й.

Маркус Ляхтич снова пропал, будто и нет его вовсе. Может, и нет.

Может, это просто больной наркотический бред, и Фэш просто сходит с ума. Как всегда.

Он сидит до семи возле окна, пока в конец не примерзает к подоконнику вместе со злосчастным растением.

Потом стягивает силой себя с насиженного места, медленно встает, чувствуя, как кружится голова, и ползет знакомые три с половиной шага до двери. Тянет ручку на себя, но та не поддается. Тогда отступает, скрипя по старому полу. И дверь, открывающаяся в обе стороны, распахивается.

На пороге он. Пахнет уличным холодом, снегом, сигаретным дымом и мятной жвачкой. Так теперь пахнет сам Фэш, потому что Ляхтич проник в него, впитался, въелся. И не отпускает теперь, мудак ебаный.

— Добрый вечер, Фэшиар. Я думал, ты спишь.

Ты, верно, блять, много что думал. Многое перерешал, переделал, сейчас пришел сообщить об ошибке? Давай вываливай, только побыстрее.

Не заставляй страдать еще сильнее от чертова ожидания.

— Чего тебе? — грубо бросает Фэш, отворачиваясь и наугад шагая в сторону кровати. Садится, потому что трясущиеся коленки не держат.

— Ох… эм-м, — он впервые слышит, как запинается Ляхтич. Хочет усмехнуться, но сил нет даже на это. Есть просто горячий воздух его больничной палаты, хотя буквально минуту назад он закрыл окно, есть его мысли и догадки, столь горькие и отчаянные, что хочется сдохнуть.

Или засосать Ляхтича так, чтоб звезды из невидящих глаз.

— Я принес тебе чай с малиной, свежие булочки и таблетки от простуды. Когда я уходил, у тебя была температура.

— Необязательно было, — бурчит Фэш и отворачивается еще сильнее. Он все еще ждет, когда Ляхтич наконец отвергнет его, жестко, больно, в кровь и блядские слезы. Потому что иначе и быть не может.

Потому что Фэш маленький, глупый, наивный. Н е с ч а с т н ы й.

— Обязательно, — он слышит, что Ляхтич злится — в такие моменты его голос становится глубже, чуть громче и чертовски таким, что коленки дрожат и подгибаются. Подневольно. — Обязательно, Драгоций. Почему ты не можешь хоть раз спокойно принять мою заботу о тебе? Хоть раз не воспринимать все в штыки?

— Пиздец, — хрипит Фэш. Ему не хватает воздуха. Он задыхается.

От шока.

Фэш чувствует, как дрожит. И как все внутри дрожит, сотрясается от этого неверия, от слабого упрямства — Ляхтичу верить нельзя, вот сейчас он все склеит, а потом с хрустом, со звоном сломает по-новому. Так, что уже не срастется.

После него никогда не срастается.

— Заботу, Ляхтич? И в какой же это раз была забота? Когда ты сдавал меня дяде? Или когда сам мешал хоть раз отдохнуть от вас?

Маркус усмехается — Фэш чувствует эту усмешку, она острая и горькая. А ладони у Ляхтича чуть шершавые, мягкие и горячие, когда тот касается ими его шеи. Проходится губами за ухом, согревая и щекоча кожу дыханием, подносит горячий малиновый чай к губам и шепчет:

— Давай поспорим в другой раз, ладно? А сейчас — пей.

И Фэш пьет. Медленно, неторопливо, аккуратными глотками, боясь обжечься, сжимая своими ладонями руки Маркуса.

Потом пьет таблетки, съедает булочку и меряет температуру с недовольством.

— Какой же ты еще ребенок, — вновь усмехается Ляхтич, а Фэш дуется еще сильнее, кутаясь в одеяло.

— А ты — т-темнота, — чуть запинаясь на последнем слове, говорит Фэш. Собственный голос подводит. Слишком больно и обидно.

А еще — страшно. Произносить это слово, какое раньше он раздаривал каждому встречному за его глупость.

— Почему это? — интересуется Маркус, садясь рядом.

— Потому что по Корану незнающий — тот, чьи слова расходятся с действиями. А еще незнающий — это темный, непросвещенный. Темнота-а-а, — протягивает Фэш, закатывая глаза.

— Ну и где это мои слова расходятся с действиями?

— Везде и всюду, — обрубает Фэш, отворачиваясь, как ему кажется, к окну.

Там, наверное, сейчас снегопад. Снежинки сверкают ярко в лучах заходящего солнца, плавно опускаются на заледенелые тротуары, скрипят жалобно под ногами прохожих. Снежинки навевают воспоминания о детстве, когда были мама и папа, была счастливая Захарра и целые снежковые баталии по воскресеньям, после занятий в музыкальной школе. А потом — горячий чай с пирожными и вечерние разговоры обо в с е м.

Ляхтич усмехается. Фэш снова это чувствует.

А еще он вдруг обнимает его, прижимая к себе и согревая дыханием макушку, в которую упирается острый подбородок.

— Спи уже, горе, — шепчет Маркус. Звенит ложка о стенку стеклянного граненного стакана, когда он ставит его на тумбочку у кровати, — Фэш слышит. И закрывает глаза, хотя в этом нет ровно никакого смысла.

— Спокойной ночи, Ляхтич.

— И тебе, Фэшиар.

В очередной раз за эти сутки. Слова врезаются в память, как раньше лезвия в запястья. Эти слова яркими искристыми кометами в памяти, маленьким калейдоскопами из звезд.

И не забудутся. Н и к о г д а.

Такие, как Ляхтич, не забываются.

*

Фэш хотел бы расспросить Маркуса обо всем. Сейчас он внезапно понимает, что хочет знать его историю — откуда он взялся здесь, этот вредный, несчастный паренек с вечно надменным взглядом? Что он забыл под крылышком у Астрагора?

— Спой мне что-нибудь, — внезапно шепчет Ляхтич, видимо, заметив его пробуждение.

Фэш удивленно замирает. Он не пел и не играл ни разу с тех пор, как… С тех самых пор…

Он чувствует под своими губами чужие, мягкие, пряные. Под ладонями — горячая гладкая кожа, вздымающая в сумасшедшем ритме грудь, тонкие ключицы — Фэш осторожно ощупывает их и даже пугается в какой-то момент, что может просто переломить кости. Спеша уйти от них, он скользит раскрытыми ладонями вверх по шее — не узкая и не слишком широкая, с выпирающим кадыком, Фэш не мог представить себе, как она выглядит сейчас на самом деле. Наверное, просто… нормальная. Хотя нет, идеальная. У Маркуса Ляхтича все идеальное. Поднявшись ещё выше, он ощупывает скулы, лоб, проводит вниз по узкому носу, обводит контур тонких губ — Ляхтич вздрагивает и, кажется, невольно выдыхает, обдавая пальцы тёплым дыханием.

Это сумасшествие в чистом виде. Яркое, ничем не замутненное. Это Маркус Ляхтич.

Живой, настоящий. С ним.

В нем.

— Но я не умею петь, — шепчет Фэш и лениво целует Маркуса в мягкие тонкие губы.

— Умеешь, — легко возражает Ляхтич. — Я тоже состоял в воскресном хоре, помнишь? Почему ты больше не поешь и не играешь? У тебя прекрасный голос, Фэшиар.

— Ничего подобного, — смущается и тушуется Фэш, опускает голову, пряча ее в сгибе локтя. — Сколько времени, кстати?

— Не переводи тему, Драгоций, — Ляхтич вновь усмехается и сам коротко целует его в губы. — Но сейчас половина шестого утра.

— Через полчаса вернется Василиса, — недовольно бурчит Фэш.

— Да? — Ляхтич звучит… разочарованно? — Думаю, она не обрадуется, увидев меня здесь.

— Ну, у тебя будет еще минут пять, чтобы скрыться с глаз долой. Она по утрам пьет свежий кофе из буфета на первом этаже.

— Полезные сведенья.

Фэш сам не осознает, как начинает смеяться.

*

Фэш лежит и просто нелепо улыбается. Сам ощущает себя полнейшим придурком, но… прекратить не может.

Его руки гуляли по торсу Ляхтича — оглаживали грудь, сжимали бёдра, щупали плечи и локти. Он брал в свои ладони его ладонь, перебирая пальцы, ощупывая каждую костяшку и примеривая их длину к своим, поражаясь, что они оказались чуть длиннее и чуть тоньше. Фэш сжимал талию сдавленно выдыхающего Маркуса, проводил ладонями по втягивающемуся плоскому животу, поглаживал небольшую дорожку волос, скрывающуюся под поясом брюк, а потом скользил по его груди вверх. Вновь возвращаясь, он продолжал ощупывать чужую шею, иногда оставляя на ней руку и, кажется, почти дурея от поразительного доверия, чувствуя пульс под пальцами, и как тяжело, но покорно дышит Ляхтич.