Обычно он отчаянно бесится, если кто-то зазывает его полным именем.

Сейчас он хочет разложить этот хриплый шепот по нотам, составить из него чертову музыку, потому что — Ф э ш и а р. Вот так, на выдохе, обнимая ладонями его талию и опаляя горячим тяжелым дыханием впалый живот.

— Или… Фэш. Но это произносить еще непривычнее.

— Возможно, когда-нибудь ты привыкнешь, — с отчаянной горечью хрипит Фэш.

— Обязательно привыкну, Драгоций. И. Ты стесняешься того, что тебя привлекают мужчины?

Черт возьми, то, что его привлекают мужчины — лишь легкая неприятность.

То, что он безумно влюблен в Маркуса Ляхтича — ебаная катастрофа.

— Что, блять? Совсем с ума сошел?

— Общество малышки Огневой слишком дурно на тебя влияет. Так не из-за этого, да?.. Я думал, всё из-за того, что ты стыдишься своего якобы неправильного влечения.

Что, блядь, все? О чем вообще этот ебаный мудак в такой важный для него момент твердит?

— Тогда почему ты так зажимаешься, Фэшиар? Это всё из-за… — Ляхтич замолкает, будто бы подыскивая пресные, правильные слова, и подтягивается на кровати ближе к его лицу. — Из-за того, что произошло два года назад за гаражами? Из-за… того человека?

Фэш цепенеет, чувствуя, как в груди разверзается пронзительная, звенящая пустота.

На что именно Ляхтич намекает?!

По официальной сухой версии он подвергся ограблению местной банды. По официальной версии его избили и обобрали до нитки, сорвав с шеи даже серебряный кулон с портретом матери. По официальной версии не было никаких конкретных людей и не было никаких гаражей — только тупик за аркой бывшего доходного дома.

Неофициальную версию, настоящую, страшную, мерзкую, — про того насильника с пронзительными голубыми глазами и затянутыми в кожаные перчатки ледяными ладонями, — знал только весьма строгий ограниченный круг доверенных лиц: Астрагор, Хронимара, возможно Майя и Питер — и сам Фэш, естественно, помнящий весь последний ноябрьский вечер, стылый, тёмный, с мутным светом фонарей, до каждого болезненного вздоха меж переломанных рёбер.

Ни Захарра, ни Маар, ни Розмари Хезер, числившаяся на тот момент его девушкой, ни, тем более, Ник Лазарев или Василиса Огнева… больше никто.

Или… всё-таки…

Живот скручивает, лихорадит волнением, и Фэш давит в себе желание беспомощно согнуться пополам.

— О чём ты, блядь? — хрипло-хрипло шепчет он, обнимая себя за плечи, раскачиваясь вперёд-назад. — Какие гаражи? Какого, блядь, человека? Что ты несёшь вообще?

— Про того, который тебя… — Маркус внезапно осекается, садится на пятки перед ним. — Постой-ка, Фэшиар. Ты что, в самом деле не помнишь тот день?

Неужели этот блядский Ляхтич не понимает, что именно сейчас все разбивает на осколки, которые уже не склеить?

— Я помню, как ты меня тогда заебал, мудак, — нарочно хочет уколоть он, в целях самозащиты. И без того чувствует себя слишком уязвимым, слишком открытым, слишком отчаянным.

— В каком смысле, «заебал»? — удивляется Ляхтич — и, кажется, довольно искренне. — Я помню, что мы, как обычно поцапались, а потом ты меня снова не послушался и сбежал поздним вечером…

— Просто забей уже.

— Фэшиар…

— Я сказал, просто забей, чего непонятного?! Отъебись от меня наконец!

Ему хочется зарыться лицом в подушку и проплакать, как девчонка, всю ночь. Но Ляхтич все еще рядом, все еще лежит рядом с ним, а теперь…

А теперь снова склоняется над его животом, давя на старый проседающий матрас острыми коленями.

— Успокойся уже, — будто бы устало вздыхает Ляхтич. — Сейчас станет полегче.

— Чёрт, пожалуйста… Не трогай!..

— Да что может…

Фэш напряжённо молчит, натягивая на колени футболку.

— Фэшиар, — судя по голосу, Ляхтич как-то странно улыбается, — я не собираюсь порицать твой недостаток сексуальной жизни. Эрекция в восемнадцать лет — это совершенно нормально. Тем более после стольких поцелуев.

— Какой, нахрен, недостаток?! Я дрочу, каждый вечер дрочу, стирая в мозоли кулаки, блядь! — шипит Фэшиар сквозь обжигающий горячий румянец, накрывает лицо руками. Ну что за унижение, чёрт побери… — И что-то нихера не помогает!

— Мастурбация и не поможет. Только полноценный физический контакт.

— По опыту судишь, блядь? — зло язвит Фэш, но Ляхтич будто бы и не обижается.

— По опыту, Драгоций, исключительно по опыту.

Руки, обнажённые, теплые, перетекают с поясницы всё ниже, ниже, и Фэш — против воли! — выгибается под горячими ладонями, невольно разводя колени.

— Если неприятно, представь на моём месте кого-нибудь другого, — хрипло говорит Ляхтич и стягивает с него тренировочные штаны до самых колен.

Фэш только всхлипывает, закусывает костяшки пальцев и широко распахивает глаза на его слова. Что значит, кого-нибудь другого? Как? Как? После такого, после такого…

Или и сам Маркус представляет сейчас свою блядскую девушку? Ее смазливое личико? Чуточку полом ошибся, блять.

Прохладный вязкий воздух обнимает уже обнажённые бёдра и пульсирующий, возбуждённый, сочащийся смазкой член.

Чужие чуть обветренные губы смыкаются под головкой, горячий гибкий язык накрывает щель, и Марк медленно — мучительно медленно — спускается вниз по стволу. Фэш стонет гортанно, с изумлением, на выдохе протягивает руки, беспомощно давит Ляхтичу на затылок.

Казалось бы — как это легко, вообразить другого человека. Но только не в случае с Маркусом. Ляхтич и прикасается знакомо, томно, и травит лёгкие своим запахом, и щекочет волосами обнажённые бёдра.

У Маркуса свой почерк — чуть вальяжный, невероятно чувственный. Такой, что не перепутать с другим, даже при всём отчаянном желании.

Фэша трясёт, почти ломает судорогой, когда Ляхтич набирает темп, помогает себе рукой, оттягивая крайнюю плоть, целует мимоходом уздечку. Драгоций неловко разбрасывает ноги; Драгоций кричит уже в голос; Драгоций чувствует себя течной сукой, когда собственное тело вконец предаёт и отзывается на каждое Маркусово движение — пальцев или языка. Это куда лучше, чем танец, лучше даже, чем эйфория от тихой мелодии на фортепиано под аккомпанемент бархатного голоса Ляхтича. Фэш прогибается в пояснице, без конца смаргивает влагу с ресниц.

— Чёрт побери… я же сейчас… а-а-ах… — он пытается отодвинуть Маркуса от себя, но тот, изгибая в улыбке губы, только опускается ниже, почти полностью принимая Фэша в свой рот.

Драгоций подбрасывает бёдра, упирается лопатками в матрас и долго-долго кончает на выдохе. Перед глазами в чёрной непроницаемой густоте — серебристые вспышки, мелкие, отчётливые.

— Ты после такого… — севшим голосом шепчет он. — Жениться на мне обязан, вот что. Или хотя бы звать не по полному имени, Ляхтич.

— Обязательно, — непонятно на что из сказанного отвечает Ляхтич, ложится рядом с ним и — неожиданно — обнимает своими изящными руками.

Фэш совершенно точно сходит с ума.

— А…

— Спи, Драгоций. Приятных снов.

В такой компании они другими быть и не могут. После такого яркого пожелания, что теперь росчерком в памяти и мятыми простынями на больничной кровати, уж точно.

— Спокойной ночи, Ляхтич.

*

Утро приходит хрипящее, с кашлем и головной болью. А еще — пустой холодной кроватью, тихим шорохом тяжелых занавесок на окне и слепой темнотой в глазах. В голове играет какая-то сумасшедшая музыка, когда Фэш наугад тыкается к спортивной сумке, лежащей под кроватью, вытягивает из нее свободный свитер и кутается в него.

Слишком холодно. И внутри, и снаружи.

Снежинки сковывают его тело, падают на лихорадочно горящие щеки, путают мысли. За окном тоже он, снег. Кружится, кружится, Фэш чувствует его вытянутыми из форточки ладонями.

Горько-звонко смеется, раздирая больное горло. Окропляет слезами старый обшарпанный подоконник, пытаясь не сбросить ногами случайно старый задыхающийся эухарис.

Кутается в плед, прислоняясь носом к холодной оконной поверхности. Там, за стеклом — огни. Яркие, бьющие по глазам, наверное. Еще там уличный шум живого вечернего Лондона. Там свобода, бьющая по легким отчаянным потоком, там жизнь, там такой же кайф, как от травки. Как от Маркуса Ляхтича.