Мята лишь умилённо улыбалась, наблюдая за моими стараниями. Наверное, она решила, что это необходимо для моего исцеления, хотя это лишь доказывало, что моя болезнь прогрессировала. И мне не нужно было ориентироваться по небу, чтобы понять, сколько времени прошло. У меня был свой календарь. Я считала каждый новый выросший цветок, а ещё «плоды», которые иногда появлялись на священной иве.

Теперь вешали не только за нарушение запретов, а за злоумышления против Метрессы. Будучи предательницей, она боялась предательства сама, поэтому собрала подле себя отряд темноглазых, которые обучились меткой стрельбе из арбалетов. Конечно, это тоже было нарушением запретов, но никто не смел с этим спорить. Даже принципиальная Мята. Она могла лишь сокрушаться по поводу того, что пребывание мужчины изменило наш клан навсегда.

— Тошно слушать.

— Что ты сказала? — Мята опустила на меня уставший взгляд. Вернувшись из дворца, она застала меня лежащей на её веранде.

— Вы до сих пор обвиняете во всём Чили? — проворчала я, подперев голову рукой. — Похоже, вы только за этим собираетесь на своих советах, обсудить единственного «мужчину», которого вам довелось увидеть вживую. Избранный круг? Старые сплетницы. Сколько лет прошло, наставница, что вы никак не можете забыть мою возлюбленную?

— Забыть? — повторила Мята. — Мне следует спросить это у тебя.

Я открыла рот, чтобы выдать уже избитое: «никогда». Как она смела спрашивать о таком? Но если говорить откровенно, я действительно забывала. Её лицо, голос, запах, оттенок её кожи, волос, глаз, все эти важные мелочи, которые подмечаешь в первую очередь, когда влюблён. Несмотря на то, что Чили снилась мне каждый день, я чувствовала, что теряю её и что это неизбежно. Во снах являлся лишь её образ, бледный, неизменный, не имеющий с реальность ничего общего.

— А что? — спросила я в итоге. — Где-то уже умер Старец?

— И не один, — отозвалась Мята, намекая на то, что прошло куда больше десяти лет.

— Нестрашно. Как я слышала, южные земли самые населённые, у их клана никогда не было недостатка в послушниках. В отличие от нас.

Воцарилась тишина, в которой мы точно думали об одном и том же. С любыми реформами новой Метрессы можно было смириться, кроме одной: она запрещала Девам воспитывать дочерей. Неповиновение приводило к казни. Любой выход за границы Внутреннего мира вообще.

Мята ощущала это особенно болезненно, и даже мне было не по себе в мире, где больше не звучал детский смех. Не знаю, чего именно мне не хватало?.. Детей так легко обрадовать или удивить. Они смотрят с восхищением и завистью. Следя за ними, особенно остро чувствуешь время.

— Ты хочешь ребёнка? — спросила неожиданно Мята, и я вспомнила наш последний разговор с Чили.

— Нет. С чего бы? — пробормотала я, отгоняя эти воспоминания.

Вздохнув, Мята выдала то, что точно не собралась никому говорить.

— Иногда я думаю о том, какой бы она могла быть.

— Что?

— Моя дочь. Если бы я родила её. Я сама, а не другая женщина. — Я молча глядела на маковое поле, и она продолжила: — Это не имеет никакого отношения к мужчинам. Я не думаю о них в такие моменты, только о ребёнке. Я представляю это. Как она растёт в моём животе, как шевелится внутри, как, измождённая родами, я впервые накормлю её, как она приникнет к моей груди.

Я непроизвольно поднесла руку к животу.

Такова природа. Об этом хоть раз думала любая женщина, даже самая праведная из Дев. В прошлом, окружённой воспитанницами Мяте было легче не думать об этом. Она была пресыщена заботой о детях и искренне верила в то, чему учила их. Теперь она чувствовала себя одинокой и обманутой. Так же, как и я.

— Уверена, наша покойная Метресса тоже начинала с таких мыслей, — проговорила я, и Мята ответила так, будто этот разговор я затеяла:

— Неважно, как она начинала. Важнее, как она закончила.

— А ещё важнее то, из-за кого она так закончила, — вернула я.

— Не дерзи мне! — процедила наставница. — Думаешь, обвиняя меня, ты сама сможешь оправдаться? Ты не меньше меня причастна к тому, что произошло. И ты точно будешь причастна к краху нашего клана больше меня, если это волей богов случится!

В тот раз она всего лишь осуждала моё безделье и никак не могла знать, что её слова окажутся пророческими.

Время Скорби у Дев подходит к концу в тот момент, когда они впервые причащаются плодов, выросших на могилах их единых. В этом всё дело. Моё время Скорби не могло закончиться по определению: Чили была жива, и мне приходилось создавать иллюзию её присутствия, в отличие от других Дев, которые могли просто прийти в сад.

Я же могла почувствовать её близость лишь в доме Мяты, работая за станком.

Или сидя на спине чёрной мифи.

Или купаясь в озере.

Я любила возвращаться туда, где мы достигли единства. Теперь мне казалось невероятным, что когда-то эта нежная купель пугала меня. Я заплывала дальше, ныряла глубже, игнорируя давление, как будто до сих пор пыталась добиться одобрения или удивить. Хотя я отлично помнила, что удивить Чили можно было куда проще. Слова, которые я произносила чаще, чем любые другие, каждый раз производили эффект первого признания, будто она никогда не могла до конца поверить в это. Чили целовала меня и просила повторить, снова и снова.

Я задумчиво коснулась своих губ.

Лёжа на берегу, я не могла думать ни о чём плохом. Это место было сакральным, я старалась не осквернять ностальгию обидой, хотя в определённые моменты меня охватывало такое отчаянье, что я почти ненавидела Чили за то, что она ушла, а главное — как она это сделала. Она раскаивалась в любви ко мне и пыталась расторгнуть наши узы.

Если у неё это получилось, то прямо сейчас Чили равнодушно смотрела на небо. Закат, рассвет, полнолуние — её жизнь больше не зависела от чтимых нами светил. Может, она вовсе не замечала их, научилась принимать, как должное, подобно людям Внешнего мира. Тогда как меня мог возбудить просто правильный оттенок…

Наблюдая за тем, как солнце, алея, прячется за горные вершины, на которые мне так и не «посчастливилось» взойти, я медленно опустила ладонь между бёдер. Моё влажное после купания тело наполнялось истомой. Вино согревало лучше костра, что тихо потрескивал позади.

Возможно, застав меня сейчас, Чили бы вновь назвала меня жалкой, но я всерьёз собиралась провести так всю жизнь. Я никогда не думала о будущем, веря, что всё самое лучшее со мной уже случилось. Когда на небе появились первые звёзды, я отметила, что в разлуке мы с Чили провели намного больше времени, чем вместе. В три раза больше, если мерить годами Внешнего мира. По ощущениям? Миг и бесконечность.

Откинувшись на спину, я потянулась к кувшину, который захватила с собой. Я чувствовала себя настолько одинокой в тот момент, что была бы удивлена, обнаружив рядом с собой сестру. Но нет, у костра сидел мужчина.

Я моргнула.

Да, иногда у меня случались жуткие видения, порой снились очень реалистичные кошмары. Но они всегда были связаны с Чили, человека же, который сидел передо мной, я видела впервые. И я знала, что не смогла бы вообразить такое, пусть я и видела мёртвых Дев и даже мёртвых мужчин — всё самое страшное в этом мире, но, оказалось, что всё самое страшное было просто подготовкой к этой встрече.

Калека.

При взгляде на него не оставалось сомнений. Его лицо потеряло человеческие черты: выбитый глаз, отрезанный нос, прижжённые губы. Но ужас на меня наводила отнюдь не его внешность, а враждебная, подавляющая сущность. Я никогда не чувствовала себя в такой опасности, даже беспомощным ребёнком стоя перед зверем-людоедом.

Как он попал сюда? Как подкрался незамеченным? Он один?

Моя рука так и осталась замершей на полпути к кувшину, который Калека поднёс ко рту. Парализованная ужасом я следила за тем, как он пьёт, и это было скорее торжество, чем утоление жажды. Всё-таки для Калек этот день стал знаменательным, как оказалось.