Когда я ушла из семьи и переехала в Москву, то стала снимать комнату. Даже не комнату, а койко-место. Хозяйка пяти разным людям квартиру сдавала. До МКАДа двадцать минут на маршрутке. До центра города часа полтора-два. Но я радовалась низкой цене и хоть какой-то крыше над головой. Сначала радовалась. А потом, как говорится, здравствуйте. Нет, те, что со мной снимали, все нормальные люди были. Без проблем. А вот у соседки над нами явно был сортир в голове. Она, знаете, что делала? Сор и мешки от пылесоса в окно вытряхивала. Придешь домой, а в комнате все грязью засыпано. Одно спасало – окно не открывать. Но на подлодке же тоже жить не фонтан. Я даже ходила к этой женщине, по-хорошему просила. А в ответ столько про себя нового услышала, что мне этих знаний до конца жизни хватит при бережном расходовании. И без толку ходила, главное. Как выбрасывала, так и выбрасывает. Вот честное слово, до сих пор руки трясутся, как вспомню. Веселые ребята, которые со мной снимали, но которым повезло жить в другой комнате, советовали пойти и ей под дверь этого… самого… наложить. Но как меня ни колбасило, воспитание не позволило опуститься до вендетты питекантропов.

Нет, ну вот почему всех этих чудаков на букву «м» в одном месте не собирают? Переселили бы их в одно гетто, и пусть они бы в этом паноптикуме друг другу на голову какали. А так получается, что целый дом нормальных людей от одного страдает…

– Ну бутылка, понятно, откуда взялась, – говорю я вслух. – Бросил кто-то. Один нехороший человек, по которому статья Уголовного кодекса плачет. Но звонил-то тебе кто?

– В этот-то и дело, – разводит руками девочка. – Я была в таком ступоре, что ничего сообразить не могла. Но когда в квартиру поднялась, до меня дошло, почему мне номер телефона знакомым показался.

– Так чей же номер?

– Это наш домашний номер. Мне из квартиры звонили.

Последние слова Таня добавляет шепотом и выжидающе таращится на меня. Ну приехали. Или приплыли. Что не меняет сути того, что залетели мы… в нехорошее место. Господи, Ксюха, тут не надо быть провидицей в этом… как его… шестом поколении, чтобы понять, что все очень и очень запущено. Тут даже третий глаз не нужен для ориентации в пространстве, задница и та ощущает большую жизненную каверзу.

– Тань, а дома точно никого не было? – спрашиваю чуть ли не жалобно, понимая, что ответ не обнадежит.

– Я никого не застала, – качает головой девочка. – Квартира была на сигнализации. Пароль знают только родители, бабушка и я.

– А бабушка не могла?..

– Нет, я ей сразу же позвонила. Она точно дома была.

– А голос в трубке чей был?

– Женский, – уверенно отвечает Таня. – И мне даже чуточку показалось, что я его узнала. Но не уверена. Разве за секунду сообразишь? А потом бутылка эта…

Ну вот что это? Мистификация? Реальное покушение на убийство? Но как? Упавшим лифтом? Полный бред. А чашка? Ключи? Я чувствую, что у меня начинают кипеть мозги.

– Тань, все это очень странно, и я с ходу ничего тебе не скажу. Во всем этом разобраться надо. Желательно спокойно.

– Но вы мне верите?

– Верю, верю, – говорю, уговаривая в этом то ли ее, то ли себя.

Таня чуть слышно выдыхает. Бедная девочка, еще бы: одной на себе все это тянуть. Тут точно свихнешься.

– А что мне делать-то теперь?

Хороший вопрос. Надеюсь, она не ожидает от меня прямо сейчас резких и решительных действий. Нет, правда, вот что она хочет, чтобы я сделала? Наказала распоясавшегося домового, пообещав ему дармовой вай-фай отключить? Или загадочного абонента из телефона путем трения, как джина, вызвала? Или сказала ей, проникновенно глядя в глаза: «Это элементарно, дорогая!» – и выложила имя убийцы песком на тарелочке с голубой каемочкой? Э нет, моя милая, даже Шерлок Холмс выезжал на место преступления. С фамильной лупой и с придатком в виде хромого армейского лекаря. А я тут вообще только примуса починяю. Благородное дело сыска не моя стезя.

– Сядь ко мне поближе, – говорю, – и руки мне свои дай.

Открывает широко глаза, но слушается. Чуть-чуть закатывает рукава.

– Это откуда у тебя?

На руке следы какие-то, давно зажившие, но до сих пор хорошо видные.

– Это с детства, – смущается. – Обожглась, когда маленькая была. Я не очень хорошо помню, но родители сказали. Даже в больнице тогда лежала. Больницу помню: было больно, страшно, и мама все не приходила.

– Понятно. Руки мне дай.

Вот единственное, что действительно у меня получается, так это ауру прочитывать. Особенно через тактильные ощущения.

Таня доверчиво протягивает мне свои руки. Кладу на стол и накрываю ее ладони своими. Закрываю глаза.

Я снова чуть не вскрикиваю и не отдергиваю руки, когда чужая сила обжигает меня. Энергия переливается через край, две стихии, как волны, бьются друг о друга. Одна теплая, легкая, и от нее кончики пальцев щекотно покалывает. Другая темная, вязкая, как расплавленный асфальт, но ледяная. От нее суставы тут же начинает сводить болью. Непреклонная, неторопливая. Такая действует медленно, но верно, засасывая в свой омут все живое. И энергия самой девочки: едва уловимая, сжавшаяся в жалкий клубок беззащитным воробушком, попавшим в эпицентр кровавого боя.

Отпускаю руки Тани, тяжело дышу, шевелю занемевшими кистями, прячу их под стол и потираю руки, стараясь вернуть им гибкость и подвижность.

– Что вы увидели?

Глаза распахнуты, как дверь в надежду. Молчу и собираюсь с мыслями. Рассказать все? А вдруг психанет?

– Танечка, понимаешь…

Блин, ну ведь совсем ребенок еще, кто же ее так? Девочка что-то считывает по моему лицу, потому что суровеет, и ее лицо становится старше и тверже. Она откидывается назад и прижимает к животу сумку, как будто надеясь этим защититься от кого-то. В глазах снова всплывают страх и боль, которые как будто только ждали этого момента, чтобы снова овладеть девочкой.

– Все так плохо? – пытается шутить она, но шутка падает на пол тяжелым стуком ружейной дроби.

– Таня, на тебя навели проклятие смерти, – не выдержав, признаюсь я и сжимаю руки.

Если честно, я такое в первый раз встречаю. Но хоть никогда раньше и не сталкивалась, ошибки быть не может. Слишком отчетливый след. Слишком сильное ощущение. Слишком ледяно стало в душе, когда почувствовала этот черный ветер, стремящийся только к одному – погасить слабо горящий огонек жизни.

– И что же мне делать? – Таня как будто даже ни на секунду не усомнилась в моих словах. Как будто шла и знала, что именно таким будет приговор.

Гляжу с болью на это юное лицо, обращенное ко мне с дикой надеждой на спасение. Жить. Во что бы то ни стало. Жить. Дышать. Держаться за эту проклятую землю всеми силами, всеми руками и ногами. Чувствовать. Любить. Страдать. Жить.

– Таня, мы во всем разберемся.

– Вы хотите денег? Сколько?

– Брось, – бросаю сердитый взгляд. – При чем тут деньги? Если бы это была просто обычная порча или что-нибудь в этом роде, тогда… Но тут посерьезнее. И одна я не справлюсь.

– А с кем?

– Не беспокойся. У меня есть друзья. Они помогут.

Смотрит так, как будто хочет душу во мне прожечь.

– Я вам не верю! Вы ничего не сможете сделать!

– Таня!

Вдруг срывается с места, и дверь за ней захлопывается. А я остаюсь сидеть одна в этой комнате, сразу же ставшей неуютной.

Когда Марина смотрела на дочь, она видела в ней много дочерей. Они наслаивались друг на друга, как кольца на срезе древнего дерева, как подсвеченные солнцем листья на ветке, сквозь которые видны контуры других. И все они были где-то в ее глубине, спрятанные надежно временем и зримые только глазам матери…

…Марина помнила это. Стоило лишь ей затемнить глаза рукой, как она снова видела это, нет, не видела, но ощущала. Снова ощущала, как Танюшка пила молоко, высасывая его мощными рывками. Как дочь хотела жить, а Марина давала ей эту жизнь, и их связь – дающего и принимающего – ничем было не разорвать. Она была так крепка – эта нить, сотканная из белого сладкого нектара любви и нежности.