Джейн всегда трудно кончить под ним: она никогда не может расслабиться, и ей ужасно стыдно, и даже когда из ее головы пропадают все мысли ей невероятно сложно. Но Генри настырный и упорный: он может вылизывать и трогать ее хоть целую вечность до тех пор, пока она не закончит. Он делает это только ради нее — он же так ее любит, любит так сильно, что подарил ей целый мир, идеальный мир: только для них двоих, подарил ей возможность стать вторым божеством в их маленьком (огромном) раю. Жаль, что малышка Элевен этого не ценит, и не ценит его прикосновений, его мягких слов. Но ничего — у них двоих целая вечность, и рано или поздно она прогнется. Время и терпение превращают даже тутовый лист в шелк.

Эл сбивается и петляет в своем сознании — в своих желаниях и мечтах, грезах и надеждах. Ей там больше не нравится: слишком туманно и сально, а еще, самое важное — там теперь один генри. Она не знает почему, и знать ей не хочется — ее воспоминания расплывчаты, но она все еще отлично помнит тех, кто этого заслужил. Помнит свою любовь — и это не Генри, он не заслужил, он вообще в этой жизни ничего не заслужил, кроме, разве что, смерти.

Блять, но сейчас Элевен хочется — и это все перекрывает, ей хочется испытать, что называется оргазм. Это единственное приятное, что у нее тут есть — проблема в том, что сама она добиться такого не в состоянии, и ей приходится принимать «помощь» от ублюдка, а потом еще принимать жгучее чувство вины, стыда и порочности. Тутси ролл с начинкой из дерьма.

— Ты же хочешь, чтобы я продолжил, верно? Чтобы я сделал это еще раз…

Сумрачный разум Эл разбирает каждое слово Первого на слоги и на буквы — потому что значения приходят с глубокой задержкой. С ней говорят словно из бочки — и Джейн опять не знает почему. Ее штормит от состояния относительной адекватности до сумасшествия. Это кошмарно — но с некоторыми вещами иногда приходится мириться, как бы сильно этого не хотелось.

— Скажи это, моя милая. Скажи, что хочешь меня. Признайся мне в этом, ну же. Никто кроме нас двоих не узнает.

«Никто не узнает о твоем грязном пятне на душе — никто, кроме меня. И никто тебя не осудит — я тем более не буду этого делать, Элевен. Я никогда не осужу тебя, чтобы ты не сделала — потому что ты идеальна и все твои решения, даже самые нелепые, я буду принимать целиком и полностью. Я дам тебе все — свободу и этот мир, тебе просто следует принять меня. Наконец признаться нам обоим в том, что я нужен тебе. Только я и никто более — никто более не достоин такой чести.»

Его судорожное бормотание — шизофазия, он говорит чистый и откровенный, злобный, а еще крайне неискренний бред. Он болен. Так видит Джейн — и она ни на сколько не сомневается в своей правоте. От прикушенного языка во рту у Джейн кровь: она марает простыни россыпью красных цветов и прозрачным, густым: слюной. Потому что она не собирается проигрывать Генри, как бы сильно у нее не саднило в голове, сердце и внизу — особенно, блять, внизу.

— Я люблю тебя, — Векна пробует на вкус новые слова — каждую букву, облизывает и смакует, — Только я люблю тебя, Элевен.

Шипит; хотя в его мерках еще мурлычет, прямо в сквозящие ушные каналы Эл — и его слова проникают сразу в мозг, во все отделы, на обработку и без очереди.

— По-настоящему.

Он ластиться к ней вплотную — хочет стать с ней одним целым, и хрипит, повторяет, сумасшедший, свою чушь.

Джейн хочется потерять сознание и больше никогда не просыпаться. У нее в голове — только эти пошлые и циничные слова. Воспоминания: о том, как ей то же самое говорил Майк — она сравнивает неосознанно, приходит к очевидному выводу, где ложь, а где правда, и в концовке ее начинает тошнить — снова.

Потому что он грязнит ее горячими поцелуями — по эрогенным зонам, в шею и загривок, в скулы и висок; ощупывает ее тело своими длинными костлявыми пальцами, скользит подушечками по ее дрожащей коже, надавливает, и, сука, словно нарочно останавливается «там». Не заходит ниже — гладит внутреннюю сторону ее бедра, низ ее живота. Лезет руками под кофту — и нагло, зверенышем, обхватывает ее грудь через мягкий бюстгальтер.

Она не справляется — и снова намокает внизу, и ей позорно, позорно пиздец, в попытках исправить ситуацию она сильнее стискивает бедра, но Генри знает ее наизусть — и ловко сует одну ладонь вниз, аккурат между ее половыми губами.

— Скажи это.

Он похотливо рычит — не нарочно, просто так выходит: он тверд в области паха, такое бывает нечасто, но сейчас он знает, что это просто нужно перетерпеть. В этот раз точно.

— И я могу помогу тебе.

Элевен не сдерживает своих слез, а еще похабный стон, и она знает, понимает что да, проиграла в очередной раз.

— Я хочу.

— Чего ты хочешь? — ему мало, чертов сукин сын, он играет до конца, надавливая ребром ладони прямо на ее клитор.

Джейн не отвечает сразу — она медлит, скорее, от невозможности быстро обработать информацию. Удовольствие — новая волна тянется по ее телу сигаретным дымом, и ей так хорошо, так…

— Тебя. Я хочу тебя.

Это капитуляция. И Векна чертовски доволен — у него улыбка до ушей, может, одна из немногих искренних в его жизни.

— Моя девочка. Я так сильно люблю тебя, Элевен…

Он стонет ей в уши и трется слабо пахом прямо о ее тело, попутно выполняя свое грязное обещание, тискает ее внизу, на ощупь находит ее самую чувствительную точку — профессионал, блять.

Джейн не знает, чего она хочет сейчас больше: умереть или получить второй за сегодня оргазм. Она подумает об этом позже.

Ему понравились смазливые и пошлые слова — и теперь он говорит их ей всегда, постоянно, при любой удобной возможности. Генри никогда не был любителем сладкого, но это будет их с Элевен тайным исключением.

У Джейн вянут уши и собирается во рту кислятина каждый ублюдский раз, когда он говорит ей это. Возможно, потому что она сразу вспоминает Майка — а вспоминать его ей нельзя, потому что это ломает ее с каждый разом все сильнее и сильнее, крошит плотину ее смутной адекватности.

Он убивает ее — но к великому сожалению Джейн не физически, а психологически. И ей сложно понимать, нарочно он делает это или нет. Не важно в любом случае — потому что ей хотелось умереть, но точно не сойти с ума. Вернее, она, очевидно итак уже сошла — но не до конца, она воспринимает мир нечетко с искажениями, но еще воспринимает. И она еще может отличить плохое от хорошего. В этом пока нет ничего сложного: сейчас все вокруг плохое, а самое худшее — Генри. Ничего хорошего нет — Генри все уничтожил.

Полным концом как личности Джейн, и даже как личности Элевен, будет момент, когда она перестанет воспринимать Генри в негативном ключе — когда поверит в его слащавый бред, про любовь и желание подарить ей весь мир. Когда променяет своих мертвых телом, но живых душой на этого изнаночного урода.

Когда он станет ее личным Белым Богом.

Она лежит на оскверненной многочисленными «актами любви» кровати, в старой хижине Хоппера. Якобы старой хижине — на самом деле, она не совсем уверена в реальности этого места. Впервые за долгое время; Джейн не знает сколько точно; Векны нет продолжительное время. Это — настоящий, пусть и не долговечный, райский сад, и она раскидывается на теплых простынях, распластывается и смотрит с упоением в отливающий красным потолок. Тут все отливает красным — освещение здесь только такое. Она, конечно, уже привыкла, глаза больше не режет, но это все еще крайне уродливо.

Перед тем, как уйти, Векна довел ее до оргазма и посеял в ее голове множество разных нечестивых слов, заставил ее признаваться в том, что она желает, чтобы он вылизывал ее дочиста — каждый день, как горный козел вылизывает соль. Он, к счастью, пока не просит отвечать взаимностью на его слова любви — но скоро будет, явно, и Эл надееться, что к этому времени она уже будет в другой ипостаси.

Ее раны давно зажили. У нее почти не кружится голова и совсем не тошнит (только до тех пор, пока рядом нет Генри). Она наконец чиста телом — какое-то время назад Генри соизволил вымыть ее от крови и грязи тухлой водой (или что это такое было?), не упустив удачный момент отыметь ее пальцами. Озабоченный. Она даже может встать с кровати и о, даже может бежать — но в этом нет необходимости и смысла. Во-первых, потому что из этой комнаты она выйти все равно никак не может, а во-вторых, потому что здесь нет ни одного стоящего предмета для совершения самоубийства.