Он вытаскивает, поднимает свою голову из ее низов. Смотрит на нее вопросительно, дезориентировано и да, глупо: с этим красным и мокрым лицом, взмокшими прядями волос, прилипшими к его лбу.

— Мне больно. — ей так стыдно, так стыдно, что она даже боится встречаться с ним взглядом: раньше она не стеснялась этого даже в самые напряженные моменты. По-хорошему, ей стоило бы плюнуть ему в лицо; послать к черту, но у нее совсем нет сил ни на сопротивление, ни на что-либо иное.

Элевен унизили. Она чувствует себя самым маленьких и никчемным человеком за всё время существования человеческого вида вообще; это почти так же, как много-много лет назад в лаборатории Хоукинса, но хуже в несколько раз.

Отвратительно, что она получила от этого удовольствие. Что сама в потоке эйфории умоляла его продолжать… или делать что-то еще, она не слишком хорошо помнит.

Генри улыбается и ложится рядом, сразу лезет целоваться, но Элевен не дается. Это мерзко — и как он только этого не понимает. Но ему плевать на ее сопротивление, и он все равно нагло жмется к ее скулам губами, одновременно отзывая щупальца от ее конечностей, и пытаясь обнять девушку за талию.

Мужчине хочется спросить: «тебе понравилось» или «стоит ли мне продолжить» или «хорошо ты закончила», но он, откровенно говоря, крайне устал: времени прошло прилично, а работал он с усердием. По-хорошему, он тоже должен получить награду, но Элевен вряд ли сейчас к этому располагает.

— Мне было приятно, — она говорит отрешенно спустя несколько минут, прислушиваясь к мерному дыханию мужчины, лежащего рядом,— Я… совсем потеряла рассудок? — может он и был прав: вместе с силами у нее отъехала еще и та часть мозга, отвечающая за адекватность.

Генри хихикает и жмется носом теперь к ее щеке. Он мог бы сейчас занять ее время длинной лекцией о том, что это обусловлено женской физиологией и называется «оргазм», но понимает, что слушать она его не будет, а если и будет, то ничего не поймет.

— Нет. Ты в полном здравомыслии, моя милая.

Джейн не верит ему. Генри, на самом деле, тоже не слишком уверен в своих словах.

Потому просто прижимается к ней как можно ближе, показывая всю свою симпатию. Она не понимает — ее просто тошнит от близости с ним, но уже не важно, потому что она совсем расклеивается и постепенно засыпает. Лучшее, что у нее тут есть — сон.

Он собой горд, а она хочет провалиться с головой в пустоту смерти. Больше, чем когда-либо за все время своей короткой жизни.

Момент тянется — время не идет, и Джейн уже сложно сказать, как долго она уже с Генри по меркам старого мира. Год? Два? Может вообще несколько месяцев или даже недель? После ее первой интимной близости проходит тоже какой-то промежуток. Генри делает это теперь с завидной регулярностью. Никогда ничего более, только миллион невыносимых касаний и его язык в ее промежности. С другой стороны, он довольно учтив, и в те редкие моменты, когда ей хватает духу отказать ему, он ее даже не трогает. Но отказывает она редко — не только потому что боится… вообще не боится, она перестала боятся чего-либо уже очень давно. Дело в том, как бы стыдно ей не было в этом признаваться, ей нравится. Не сам Генри — упаси господь, и даже не его поцелуи на ее теле, даже не его руки. Его язык — и то, что вытворяет этот язык с ее низами. Самое лучшее — конец. Короткий момент разрядки и удовольствия, ради которого Элевен готова даже унижаться. Ей невероятно стыдно — потому что она всегда вспоминает Майка. Думает о том, как бы он отреагировал, если бы узнал, чем она занимается. И она даже пытается остановить свои нифмоманские наклонности: отказывает Генри несколько раз подряд, держит какой-никакой целибат. Но потом все равно сдается — потому что ей слишком плохо, потому Генри слишком сильно давит ей на мозги, потому что тут слишком тихо пусто и мрачно, а еще бессмысленно, теперь всё бессмысленно. Остается только это — «секс», как назвал это Первый.

Он, Генри — Белый Бог этого глупого мира, Бог Демогоргонов, летучих мышей, истязателя разума, мертвой земли, шипов и пульсирующих проявлениях его нутра. Белый Бог - новый и единственный, настоящий и материальный, гордый и величественный.

Для Джейн он белый дьявол, пришедший утром в ее дом без приглашения и разграбивший его: уничтоживший все вещи, которые имели для нее значение, в т.ч и ее рассудок. Настолько белый, что скоро, возможно, она тоже начнет считать его за Бога — своего персонального, но не того, кто приносит желание и счастье, как в одноименной песне, а Бога языческого, жестокого, но все равно Бога. И ничего не сможет с этим поделать, потому что этот Бог безумен и одержим, и в отличие от дьявола, чья злая сущность полностью однородна, ясна как белый день, это создание будет для нее мутной тенью, и она будет путаться в его проявлениях и действиях: она больше не сможет видеть в его вещах однозначно плохое. Господи, лучше бы он оставался дьяволом — таким, каким был рожден изначально, и если бы она знала, знала, к чему приведет ее давним отказ, она бы пренебрегла своей детской тягой к хорошему, и пошла бы с ним, бок о бок с дьяволом — только ради того, чтобы этот дьявол в конечном счете не стал Богом.

Пока еще дьявол мычит, тянется губами к ее ушной раковине:

— Что-то не так, Элевен?

Это происходит сразу после того, как он в очередной раз, может шестой или вообще десятый, заставил ее ощутить себя в декорационном раю — когда языком вылизал ее низы до слюнявого блеска, когда оставил на ее теле мокрые шлейфы неправильных поцелуев. Когда снова показал ей, что такое состояние на грани жизни и смерти. Позор.

Джейн отворачиваетесь и по возможности отодвигается от мужчины — внизу она все еще не прикрыта, и волосы у нее растрепаны, а лицо до сих пор заляпано красным и влажным: Векна метит ее собакой, кровью и слюной; Элевен не знает, откуда у него во рту кровь. Она даже не уверена, что это она.

Вопрос глупый. Все не так — и Генри знает лучше, чем кто-либо.

Поэтому он выдыхает и снова липнет к девушке, тыкается лицом в ее шею — его дыхание горячее, все равно что сунуть голову в духовку.

— Жизнь бывает несправедлива, любовь моя. Может, пора тебе уже смириться и наконец…

Генри хочет быть для нее романтиком — но он просто урод.

И Эл прерывает его.

— Хватит. Мне не интересно слушать твой бред.

Это самое искреннее и смелое, что Джейн говорила ему за последнее время.

Мужчина, однако, фыркает и сует свою ладонь ей между крепко сжатых ног.

— Правда? Надо же. Значит, когда я одаривал тебя сладостью и любовью внизу, тебе было вполне интересно, и ты, кажется, была готова на всё: внимательно слушать каждое мое слово, мою букву… — в его голосе нет ничего: он пустой, такой же, как и его обладатель. Даже какой-нибудь нотки обиды.

Первый нашаривает чувствительную область Элевен меж ее сжатых ног — легко и непринужденно, ему не впервые, и наслаждается тем, как меняется темп дыхания девочки.

— Нравится, Элевен? А сейчас ты не против поговорить со мной, м?

Эл сжимает зубы. Она слаба, до ужаса слаба, но эта точка, на которую он нажимает, делает ее слабее в несколько тысяч раз. Она не хочет проиграть ему еще раз, но это крайне сложно.

— Ты сильна, Элевен, до сих пор. Я ценю это в тебе, очень ценю. Но иногда нужно уметь проигрывать. Например тогда, когда у тебя изначально нет никаких шансов.

Генри мурлыкает, маленький ласковый котенок, и трогает-трогает, пачкает, сука, усиленно, жмет и тискает умелыми, отточенными движениями так, чтобы обязательно заставить Элевен показать ему свой проигрыш.

И у него получается — у Эл заканчиваются силы на сопротивление, и она стонет: шлюха, пытаясь заглушать собственный позор, прижимаясь сжатыми зубами к бежевым простыням.

Векна хихикает и ерничает, потому что здесь так тихо, а он такой чуткий, что услышит любой шорох с ее стороны — услышит и обработает, вмажется и насладиться. Как сейчас.

— Маленькая развратница.

Генри убирает свои блаженные и такие приятные пальцы всего за пару минут до кульминации девушки, читает ее тело и реакции — нарочно не позволяет Элевен закончить. Она корячиться и скулит — он прав, да, она шлюха, потаскуха, блядь и кто там еще, но она хочет — хочет, чтобы он продолжал. Но Генри играет с ней, забавляется и резвится, словно он ее ровесник, словно он молодой и очень игривый, словно он не убил, блять, всех людей на планете. Просто издевается.